Томас Манн: как страховой агент стал голосом Германии
Томас Манн — это не просто немецкий писатель с усами и Нобелевкой. Это целый культурный континент, на котором можно заблудиться, попасть в шторм философии, утонуть в метафорах и всё-таки вынырнуть с ощущением, что мир стал чуть сложнее. А может, и чуть понятнее. Сейчас расскажем о нём 25 странных, любопытных, нежданных и почти киношных фактов.
Он родился в Любеке, городе, который пахнет марципаном, готикой и средневековой ответственностью. Всё это потом аккуратно переехало в его роман «Будденброки». И стал этот роман такой точной копией атмосферы, что Любек долго не прощал Манна за то, что он выставил семейную грязь на литературное обозрение. Правда, Нобелевскую премию ему дали именно за него — и тогда любовь вернулась.
Томас Манн начинал карьеру не как писатель, а как страховой агент. Вот так: ты продаёшь страховки, думаешь, что мир скучен и предсказуем, а потом — бац! — и ты главный интеллектуал Германии. Возможно, Манн изобрёл самый медленный, но литературно обоснованный путь бегства от офисной жизни.
Он ненавидел зиму. Несмотря на весь свой прусский антураж, Манн предпочитал тепло, пальмы и лёгкий морской ветерок. Он даже называл себя «южанином духа». Писатель в шляпе и с лимонадом под пальмой — примерно так он бы хотел, чтобы его запомнили. Но, увы, чаще вспоминают «Смерть в Венеции» и чахоточный романтизм.
Собственно, «Смерть в Венеции» — это роман о гомоэротическом влечении, написанный с таким уровнем кодировки, что школьные учителя десятилетиями читали его как историю о «прекрасной тоске по юности». Сам Манн был влюблён в польского юношу, которого встретил на курорте, и эта любовь осталась с ним в виде литературы.
У него был старший брат Генрих — тоже писатель, но с совершенно другим подходом. Если Томас был строгий и вылизывал каждую фразу до блеска, то Генрих рубил с плеча и писал так, будто его срочно вызывают на революцию. Семейные обеды, вероятно, напоминали дебаты в Бундестаге.
Томас Манн был маниакально аккуратен. Он вставал в одно и то же время, надевал костюм, садился за стол и писал строго определённое количество страниц. Даже в эмиграции. Даже когда за окном Лос-Анджелеса жарили хот-доги и плясали свинг. Он всё равно сидел в белой рубашке и творил немецкий модерн.
Он страшно боялся быть «слишком артистичным». Всю жизнь он балансировал между буржуазной респектабельностью и внутренним хаосом. Ему хотелось быть солидным мужем и отцом шестерых детей, но также хотелось, чтобы его понимали как великого одиночку, романтика и чуть ли не пророка.
Да, у него было шестеро детей. И все — абсолютно кинематографические личности. Один стал знаменитым драматургом, другой — критиком, третья — психологом, четвёртая — эмигранткой с острым языком и коллекцией саркастических высказываний. Семья Маннов — это как Netflix-сериал с претензией на философский Оскар.
Его дневники — это отдельная вселенная. Там и подробности быта, и душевные метания, и записки о политике, и признания в чувствах к молодым мужчинам. Эти дневники долгое время не публиковались, потому что наследники Манна боялись, что публика не готова узнать «настоящего Томаса».
Он был ярым антифашистом. Сначала осторожным, потом громогласным. Когда Гитлер пришёл к власти, Манн не сразу выступил против, но потом, как говорится, раскачался. Его радиовыступления против Третьего рейха слушали даже в подполье. Он стал голосом «другой Германии».
Он уехал в эмиграцию — сначала в Швейцарию, потом в США. Американцы приняли его как экзотического интеллектуала. Гарвард, лекции, толпы студентов, которые не до конца понимали, что он говорит, но догадывались, что это важно. И, конечно, калифорнийский стиль жизни: пальмы, киностудии, культурный шок.
У него были обострённые отношения с Фрейдом. Манн уважал Фрейда, читал его, даже использовал его идеи в романах. Но иронизировал над ним не меньше, чем над собственными героями. Психоанализ он считал «литературой в халате» — слишком соблазнительной, чтобы быть наукой.
«Доктор Фаустус» — его поздний роман, написанный уже в эмиграции, — стал литературной автопсихотерапией. История о музыканте, который продаёт душу дьяволу ради гениальности, подозрительно напоминает внутренний портрет самого Манна. Только без скрипки.
Манн был фанатом Вагнера. Не просто слушал — погружался. Его письма полны отсылок к операм, к лейтмотивам, к философии Рихарда. Это создавало парадокс: интеллектуал с жёсткой моральной позицией и любовь к Вагнеру, который был любимчиком нацистов. Эстетика победила политику?
Он однажды отказался от немецкого гражданства. Потом снова получил его. Потом снова отказался. Бюрократия за ним не успевала. Он был немецким писателем, американским гражданином и человеком мира, который не мог определиться, в какой именно паспорт вписать своё литературное «я».
Он очень серьёзно относился к мелочам. Его можно было застать в муках выбора между двумя синонимами. Он мог переписывать одно предложение по десять раз. «Писательство — это хирургия без наркоза», — говорил он. Наверное, пациенты в лице его рукописей страдали, но результат получался филигранный.
Манн не стеснялся быть публичной фигурой. Он давал интервью, выступал, позировал для портретов, писал эссе, в которых разбирался с политикой, обществом, религией. Сегодня он был бы звездой TED и YouTube с каналом «Философия по пятницам».
Он обожал итальянскую культуру. Венеция, Рим, тосканские пейзажи — всё это было не просто фоном, а настоящими персонажами его произведений. Италия для него — не курорт, а лаборатория красоты и смерти.
Его стиль — это симфония длинных фраз, иронии, философских отступлений и нервной точности. Если бы текст мог пахнуть, то книги Манна пахли бы сигарами, старой бумагой и слегка пыльной библиотекой, в которой прячется дух Ницше.
Кстати, он читал Ницше на завтрак. И не как мотивацию, а как интеллектуальный вызов. Где другой почувствует депрессию, Манн находил материал для размышлений.
Его обвиняли в снобизме. Частично справедливо. Он действительно предпочитал говорить «онтологический» вместо «основной» и «диалектика» вместо «спор». Но под этим снобизмом пряталась ранимая душа, которая очень хотела, чтобы её поняли.
Он так и не смог окончательно вернуться в Германию. Даже после войны, даже после победы. Манн остался в эмиграции — может, потому, что понял: его Германия теперь только в книгах. Настоящая страна превратилась в политическую руину, и он не хотел быть архитектором её реанимации.
В его доме в Лос-Анджелесе бывали Чарли Чаплин, Бертольт Брехт, Альберт Эйнштейн и другие лица, которых можно смело называть «глыбами». Манн был своего рода культурным центром Западного побережья.
Он умер в Цюрихе, но остался в литературе. Его читают, ругают, изучают, цитируют. Иногда не понимают, иногда спорят. Но никто не сомневается: Томас Манн — это не просто писатель. Это эпоха. А эпоха не умирает. Она просто переходит в библиотеку.
