О, yes… на лезвии трубы

Пусть простит меня Владимир Владимирович Маяковский, но уж больно велик соблазн поимпровизировать с его знаменитым стихотворением:

«Джаз и Армстронг –
близнецы-братья.
Кто более
матери истории ценен?
Мы говорим «Армстронг» –
подразумеваем
джаз,
Мы говорим «джаз» –
подразумеваем
Армстронг».

Жаль, рифма у меня немного подкачала, зато по сути – в самое яблочко. Джаз и Армстронг неотделимы друг от друга. «Если кого-нибудь и следует назвать Господин Джаз, так это Луи Армстронга, – утверждал всемирно известный музыкант Дюк Эллингтон. – Он был и навсегда останется эпитомией джаза». А Леонид Аускерн написал: «Все, за что люди любят джаз, воплощено в этом имени. Свобода. Демократичность. Дерзость. Обаяние. Энергия. Жизнелюбие. Честность. Юмор. Чувственность. Доброта». Жизнь Амстронга – это история джаза, а его голос и труба, сливающиеся воедино, – сама душа джаза.

«…Случилось так, что джаз и я одновременно родились в Новом Орлеане, росли бок о бок, вместе плавали вверх по Миссисипи», – писал Луи в своих воспоминаниях. Квартал Сторивилль, где жили Армстронги, был беднейшим в городе и славился свободными нравами, клубами, барами, танцзалами и публичными домами. Мать мальчика трудилась прачкой, прирабатывая проституцией, отец, рабочий-поденщик, вскоре оставил семью. В этой части города нередко при рождении ребенка не оформлялись никакие документы, и позднее жители записывали дату рождения так, как им казалось выгоднее или престижнее. Наверное, поэтому количество молодых чернокожих парней, родившихся 4 июля, было тогда подозрительно велико. Армстронг также всегда уверял, что появился на свет 4 июля 1900 года – в День независимости США. Конечно, всем было известно, что на самом-то деле его дата рождения –
4 августа 1901 года, но перечить музыканту при жизни никому не хотелось.

А уж имен и кличек у великого джазмена за жизнь накопилось столько, что ни один биограф не сосчитал бы. Благодаря солидным размерам рта и губ (очень ценное качество для музыканта-духовика!) к нему навсегда прилепилось прозвище Сэтчелмаус, или сокращенно Сэтчмо (что-то типа нашего «рот-варежкой»), а также Гейтмаус и Диппер-маус, а еще Пузо, Ритм-машина, Диппер, Фэйс, Попс, Литл Луис, Король джаза, Амбассадор Сэтч и т. д. Добродушный Армстронг не возражал…

Детство у Луи было трудовым: разносчик угля, старьевщик, продавец газет – чего только не приходилось делать, чтобы заработать на жизнь. Правда, в «квартале развлечений», где он жил, звучало много музыки, и подростком Луи и сам играл на барабанах и пел в уличном вокальном ансамбле. Но по-настоящему музыкальная карьера Армстронга началась с выстрела. Случилось это в новогоднюю ночь: 13-летний Луи в честь праздника начал палить на улице из пистолета, который предварительно похитил у полисмена – «клиента» матери. Пистолет оказался настоящим, а парень попал в исправительный лагерь-интернат для цветных подростков. Именно там он освоил сначала горн, а затем и корнет, впервые попробовал играть в джаз-бенде. Вскоре, чтобы послушать этот интернатовский ансамбль, сюда потянулись музыканты из разных кварталов Нового Орлеана – и все из-за юного Луи, чей корнет пел таким невообразимо ясным и фантастическим голосом.

Прошло чуть больше года, и корнет Армстронга оказался одним из самых востребованных в городе: он звучал на похоронах и в кинотеатрах перед началом сеансов, на прогулочных теплоходах и в злачных заведениях Сторивилля. Один из биографов Армстронга рассказывает, как полвека спустя всемирно известного трубача допытывали историки и музыкальные критики, вычислившие, что именно в этом веселом квартале родилась главная американская музыка ХХ столетия – джаз. «Парни, да вы что! – хмыкал Луи. – Какая еще «парадигма нью-орлеанского джаза»? Это были бордели, распивочные, притоны для моряков! За слово «парадигма» вам бы засунули перо в бок!» Одному крашеному, особенно умному блондину, который жаловался, что не застал рождение джаза, Луи, не выдержав, сказал, что вот конкретно его только лишь за стрижку полоснули бы бритвой по горлу прямо у входа и он не успел бы дослушать соло Армстронга даже до середины.

Поворотным моментом в судьбе Луи стала встреча с ведущим джазменом Нового Орлеана Джо Оливером, ставшим его первым серьезным наставником и заменившим парню отца. Папашу Джо Армстронг чтил до конца своей жизни, считая, что всеми своими профессиональными успехами он обязан этому «великому мастеру». Когда в 1922 году «Кинг» Оливер пригласил Луи вторым корнетистом в свой чикагский оркестр Creole Jazz Band, тот не раздумывал ни секунды. В этом оркестре Луи впервые взял в руки трубу…

И начался роман с джазом длиною в жизнь – вернее, джаз стал самой жизнью Армстронга, ее воздухом и смыслом. Популярность Сэтчмо росла как снежный ком. Простое перечисление оркестров, с которыми на протяжении жизни он играл или которыми руководил, созданных им ансамблей, великих исполнителей и звезд джаза, с которыми выступал, фильмов, в которых снимался и озвучивал своей музыкой, записанных им грампластинок; городов и стран, где он побывал в турне и на гастролях, фестивалей, в которых участвовал, концертов, вошедших в антологию джаза, – заняло бы не одну страницу. Наверное, важнее понять, почему этот человек с золотой трубой и обезоруживающей улыбкой для миллионов людей по всему миру стал олицетворением джаза.

Известно, что знаменитую «Рапсодию в стиле блюз» Джордж Гершвин написал, чтобы «сделать из джаза леди». А вот Сэтчмо превратил его «в настоящего мужчину». «Я знал джаз еще до того, как он сделался мягким и податливым после слишком большого и слишком раннего успеха. Я видел, как он ходил босиком по заплеванным тротуарам, прежде чем начал носить ботинки», – говорил Армстронг. Луи ринулся в самую гущу этой музыки дворовых оркестров, к музыкантам, которые не знали нот и не могли отличить Баха от Бетховена, но создали собственную музыку – они сочиняя ее по ходу игры и, не умея записать, хранили лишь в собственной памяти. Армстронг превратил импровизацию в искусство, в способ самовыражения музыканта, повел джаз по сольному пути развития. Головокружительные переходы его божественной трубы, удивительные вибрации, ритмическая свобода и неистощимость импровизации открыли невиданные до того возможности инструмента и музыканта-виртуоза, владеющего им. «Мотивы и попевки, интонации и тембры, ритмические фигуры», придуманные Сэтчмо, стали азбукой и словарем для поколений джазистов. Он не только заложил фундамент джазовой классики – революционные идеи этого неугомонного импровизатора стимулировали новаторские поиски многие десятилетия спустя. Критик Джеймс Коллиер однажды заметил: «Бывает так, что кто-то один, собрав в своих руках все нити, начинает ткать из них совершенно новый узор. Таким человеком в музыке стал Армстронг».

Когда, в один прекрасный день трубач Армстронг вдруг запел, это стало новой сенсацией. Отталкиваясь от негритянской народной шутовской манеры подражать в пении инструментам, он своим хриплым, сиплым, с ленцой голосом вытворял что-то невероятное. В горле Сэтчмо как будто дробились, перекатывались шершавые «комки звуков», голос клокотал, рычал, шептал, вибрировал, жил своей жизнью. Даже знаменитый «скэт» – особую манеру пения, когда по ходу импровизации к мелодии добавлялись бессмысленный набор слов, вздохи, выкрики, бормотание, смех (что-то вроде партии дополнительного инструмента) – тоже придумал Армстронг. Рассказывают, как однажды на репетиции у Луи соскользнули с пюпитра листки с текстом. Не моргнув глазом, он принялся вместо слов импровизировать, распевая-приговаривая: «Оу йе, бейби, уа-буда-буда»… С тех пор «скэт» навечно прописался в арсенале джазовых вокалистов всего мира.

У Армстронга всегда была армия подражателей. Трубачи со всей страны приезжали послушать его выступления, изучали записи игры. Циркулировали даже слухи, что в его тромбон вселился бес и поэтому никто не может повторить импровизации Луи – особенно его знаменитое мощное вступление к «West End Blues», изобилующее синкопами и мимолетными неуловимыми звуками. «Генделя – играют! Баха – играют! Меня – никто не может сыграть», – хвастался Луи. И записал как-то в дневнике: «Я могу переиграть любого, даже если труба будет торчать у меня сзади».

При этом великий джазмен охотно сотрудничал с огромным количеством музыкантов самых разнообразных стилей и направлений: выступал с диксиленд-, свинг-, модерн-джаз-группами; с исполнителями госпела и спиричуэлс, блюзовыми певцами и церковными хорами. Участвовал в мюзиклах, шоу, снялся в 36 фильмах, выступал в филармонических джазовых концертах, операх (джазовая версия оперы Гершвина «Порги и Бесс», которую он исполнял вместе с Эллой Фицджеральд, стала классикой жанра). Сэтчмо обладал талантом адаптировать джаз к любому стилевому направлению, к вкусам любой аудитории слушателей, его модель «поп-джаза» казалась универсальной.

Ослепительная улыбка Луи, его искренность и прямота, юмор и доброта души, врожденное обаяние и, конечно, музыка притягивали к нему людей как магнит. Современники вспоминали, что, когда Сэтчмо поднимался, чтобы сыграть очередное соло, «женщины в зале начинали визжать так, что музыки не было слышно вовсе». Да, у женщин он пользовался не меньшим успехом, чем у фанатов джаза. Не стоит забывать и о школе любви, которую прошел музыкант, играя во многих сомнительных заведениях Нового Орлеана. Но в реестре ценностей женщины у него числились на третьем месте. Первое занимала музыка, второе – менеджер Джо Глейзер, а уж потом – дамочки. Из четырех официальных браков самым длительным и счастливым оказался последний – с бывшей танцовщицей Люсиль Уилсон, которую он нежно любил и прожил с ней вместе до самой смерти, сожалея только о том, что у них не было детей.

В конце 1960-х здоровье Армстронга, перенесшего инфаркт, серьезно ухудшилось. Играть приходилось сидя, но он продолжал выступать, а когда попал в больницу –
играл и там, оглашая своим тромбоном стены госпиталя. 5 июня 1971 года, упросив врачей отпустить его домой, Луи велел музыкантам своего ансамбля явиться к нему на следующий день в полном составе для репетиции. А сам играл до глубокой ночи, пока тромбон не выпал из рук… Утро Луи Армстронг встречал уже в мире ином…

Журналист Мэлор Стуруа, присутствовавший на последнем концерте Сэтчмо, оставил пронзительные слова: «В тот вечер Армстронг не столько играл, сколько пел. В мехах-легких уже не хватало воздуха. Он держал инструмент, как обессиленные рыцари держат меч – опираются на него, а не фехтуют. Но голос Сэтчмо звучал по-прежнему, неповторимый голос, напоминающий дребезжащую по булыжной мостовой железную бочку, из которой капает мед… Он пел всего себя, пел тем самым мощным, многокрасочным, скульптурным сейсмическим вибрато, из которого, как из гоголевской шинели, вышли королевы блюзов Элла Фицджеральд и Билли Холлидей, в котором черпал свое мужество Тарзан музыкальных джунглей нью-йоркского Гарлема, безвременно погибший от героина Джимми Хендрикс – полусумасшедший, полугений… Под занавес Армстронг спел свой последний хит – песенку «Хэлло, Долли!» из одноименного бродвейского мюзикла. И, глядя на его ставшую в огнях рампы еще более одинокой мешковатую фигуру, на опущенные плечи, на лицо, залитое потом, на растопыренные в прощальном жесте пальцы правой руки, на трубу, струящуюся иссякающим медным потоком из ладони левой, прислушиваясь к завершающему раскату «Иеааас» с трясущихся рассеченных губ, весь зал неожиданно понял – человек на сцене пел не «Хелло, Долли!», а «Гудбай, Сэтчмо!».