Как Иосиф Флавий превратил поражение в историю, а измену — в бессмертие

Иосиф Флавий — человек, которого невозможно описать одним словом. Даже десятью трудно. Его жизнь — сплошная игра на грани между убеждениями и выгодой, между историей и пиаром, между патриотизмом и прагматизмом. Его можно считать предателем, спасителем, шпионом, пророком или просто очень живучим интеллектуалом. И, пожалуй, в каждом из этих вариантов будет доля истины.

Он родился в Иерусалиме около 37 года н.э. — в семье священника и женщины из рода Хасмонеев. То есть, как сегодня сказали бы, из «очень хорошей семьи». У него было всё: образование, статус, связи. Он изучал еврейские писания, философию, греческий язык и, кажется, довольно быстро понял: в жизни главное — не во что верить, а как выжить.

Молодой Иосиф, или Иосеф бен Матитьяху, начинал как типичный идеалист. Он верил, что народ Израиля достоин свободы. И когда началось Великое еврейское восстание против Рима, он без колебаний присоединился к делу. Ему доверили защищать Галилею — регион, где римляне наступали с особым энтузиазмом. И тут история резко превращается в драму с элементами греческой трагедии и римской комедии.

Йотапата. Осаждённый город, еврейские воины, обречённые на поражение. Иосиф с горсткой бойцов укрывается в пещере. Они решают: не достанемся врагу живыми. Каждый должен убить соседа — и так по кругу, пока не останется никто. Но каким-то удивительным образом Иосиф остаётся последним. Совпадение? Гений стратегии? Или просто умение подбрасывать жребий с нужной стороны? В любом случае, в живых остаётся только он. И он сдаётся римлянам.

Дальше — поворот в духе сценария HBO. Пленный пророчествует своему пленителю: мол, Веспасиан, ты станешь императором. Веспасиан, понятное дело, недоумевает, но через пару лет пророчество сбывается. Новый император вспоминает своего мудрого еврея, освобождает его, даёт гражданство и фамилию Flavius — в честь своей династии. Так бывший бунтарь превращается в придворного интеллектуала. Предательство? Возможно. Политическое чутьё? Ещё как.

Рим оказался к нему милостив, а он, в ответ, написал то, что сегодня назвали бы «объяснительным постом». Так появилась «Иудейская война» — хроника восстания, где римляне представлены как суровые, но справедливые носители порядка, а еврейские радикалы — как фанатики, разрушившие свой собственный храм. В книге чувствуется, что автор хочет оправдаться и заодно объяснить своим новым покровителям, почему всё это вообще произошло. Между строк читается: «Римляне, я свой, я понимаю порядок, просто вы же знаете, как трудно с этими упрямыми соотечественниками».

Для евреев он стал символом измены. Для римлян — полезным инструментом, но всё равно чужаком. Он оказался в промежутке между двумя мирами. Слишком римский, чтобы быть своим у евреев, и слишком еврейский, чтобы стать своим у римлян. И это ощущение «между» пронизывает всё его творчество. Его следующая работа, «Иудейские древности», — огромный двадцатитомник, написанный на греческом для римской аудитории, но с целью объяснить еврейскую историю и веру. Получился странный гибрид: вроде бы апологетика, а вроде и оправдание перед властью.

При этом он был невероятно умен. Он понимал, что история — это не просто запись событий. Это способ управлять образом, влиять на восприятие. Можно сказать, он изобрёл пиар за полторы тысячи лет до его официального рождения. Он писал о Храме, о Моисее, о древних царях — но делал это языком, понятным римлянам, с их вкусом к эпосу, к морализаторству, к ясной структуре. Он продавал им еврейскую историю в упаковке греческой драмы. И продавал неплохо.

Однако в каждом его тексте чувствуется тень самооправдания. Он постоянно напоминает: я не предатель, я просто делал, что должен был, ради народа, ради веры, ради того, чтобы хоть кто-то выжил и рассказал эту историю. Но, как это часто бывает, чем больше человек оправдывается, тем меньше ему верят. Его современники не простили ему того, что он вышел из пещеры живым.

Парадоксально, но именно благодаря ему мы знаем о тех, кто умер в Масаде. Тот самый героический финал восстания, когда защитники крепости предпочли смерть рабству, известен нам именно из его трудов. Без Иосифа Флавия не было бы этого мифа о гордой смерти. Он записал историю народа, который его презирал, под покровительством империи, которая этот народ уничтожила. Ирония, достойная Шекспира.

Дальше стало ещё интереснее. Христиане обожали его читать. Он, правда, не был христианином, но его тексты содержали ценные подтверждения: он упоминает Иоанна Крестителя, Иакова — брата Иисуса, и даже самого Иисуса. Правда, с этим последним есть нюансы: часть учёных считает, что текст был отредактирован позднее, чтобы сделать его «правильнее». Но для отцов Церкви Иосиф стал почти как сторонний свидетель: «Вот, даже еврей признал, что всё было на самом деле».

В то время как еврейская традиция предпочла его не вспоминать. Слишком уж больно было признать, что главный хронист катастрофы — человек, который перешёл на сторону врага. Он стал чем-то вроде семейного позора, чьё имя не произносят вслух, хотя все тайком читают.

Жизнь Иосифа — это как зеркало, в котором отражаются вопросы идентичности и компромисса. Он вроде бы спас себя — но потерял народ. Или наоборот: спас память народа, потому что выжил. Где проходит граница между изменой и самосохранением? Какое предательство допустимо ради истины — или ради того, чтобы эта истина вообще выжила?

Историки до сих пор спорят, насколько можно доверять его рассказам. Его обвиняют в пристрастности, в том, что он старался угодить Риму. Да, его стиль скорее дипломатичный, чем героический. Он писал о восстании как о трагедии, которую можно было избежать. Но, с другой стороны, кто бы другой вообще смог её описать? Все остальные — погибли. В этом смысле, его предательство — тоже форма служения: он сохранил память. Пусть криво, пусть с оглядкой на цензуру, но сохранил.

Он писал на греческом — не на иврите, не на арамейском. То есть писал не для своих. И это само по себе символично. Он не просто изменил лагерю — он сменил язык. А вместе с языком изменился и взгляд. Это как сегодня писать историю Украины на русском для российской аудитории — вроде бы с благими намерениями, но подозрения обеспечены. Однако, может, без таких людей история вообще теряет голос.

Современные исследователи относятся к нему с осторожной симпатией. Его называют «человеком между империями», «евреем среди римлян», «пропагандистом, который иногда случайно говорил правду». В этом есть определённое восхищение: ведь он умудрился прожить жизнь, где почти все погибли. В то время как его современники умерли героями, он дожил до старости, писал книги и спорил с философами. А в античном мире, где судьбы обычно короткие, это уже подвиг.

Его тексты до сих пор читают. «Иудейская война» — одно из важнейших источников о первом веке нашей эры. Без него мы бы не знали подробностей разрушения Храма, не понимали бы масштаба конфликта. Даже Рим, при всей своей бюрократической педантичности, не сохранил таких подробных отчётов. Так что в итоге выходит, что историю победителей написал побеждённый — но с точки зрения победителей. Двойное дно, на котором стоит вся историография.

Его жизнь — сплошной парадокс. Он защищал свой народ — и стал гражданином империи, которая этот народ покорила. Он предсказал императору власть — и получил за это покровительство. И он писал правду — но так, чтобы она звучала приемлемо для тех, кто эту правду не хотел слышать. Он хотел быть честным — но жил за счёт лестных описаний Рима. Он остался верующим евреем — но проводил вечера за вином и философией с римской элитой. Возможно, ненавидел своих хозяев — но зависел от них. Он стал свидетелем и одновременно соучастником катастрофы.

Его фигура особенно актуальна сегодня, когда вопрос «на чьей ты стороне» снова обострился. Он напоминает, что иногда быть между — это не трусость, а способ выжить и сохранить смысл. Конечно, удобно быть героем, который умирает за правду. Гораздо труднее быть тем, кто живёт с виной, что не умер вместе со всеми. Но, в конечном счёте, именно такие люди оставляют нам тексты, а не легенды.

У Иосифа Флавия не было роскоши однозначности. Он жил в мире, где каждый выбор был компромиссом. Его нельзя назвать ни полностью правым, ни полностью виновным. Он был человеком своего времени, слишком умным, чтобы быть фанатиком, и слишком циничным, чтобы быть святым. И, возможно, именно поэтому он нам ближе, чем кажется. Потому что каждый из нас хоть раз в жизни пытался объяснить, почему сделал то, что сделал, и почему это не совсем предательство, а просто необходимость.

Его история — не о религии и не о политике. Это история о том, как выжить в мире, где правды не бывает без цены. О том, как писать хронику катастрофы, будучи её участником. О том, как сохранить лицо, когда вокруг рушатся храмы. И, пожалуй, о том, что предательство — понятие относительное. Ведь без Иосифа Флавия мы бы просто не знали, что всё это вообще произошло.