Жан-Поль Сартр: голос тревожного века

В Париже всё начинается с кофе и споров. И Жан-Поль Сартр в этом городе был не просто философом, он был их олицетворением: сигарета в одной руке, экзистенциализм в другой. В той же самой кофейне, где кто-то придумывает стартап, он когда-то доказывал, что человек обречён быть свободным. Мрачноватая идея, если подумать. Но Сартр не думал иначе. Он думал в целом громко, споря и с другими, и с собой. И, надо признать, делал это с завидным упрямством.

Он родился в 1905 году, и с ранних лет решил не быть банальным. Уже в детстве ему нравилось, что он не нравился. Он не хотел быть мальчиком, который мечтает о карьере юриста и живёт в пригороде. Ему хотелось быть философом — или хотя бы кем-то, кто выглядит так, словно он философ. Если кто-то говорит, что одиночество — удел стариков, пусть взглянет на подростка Сартра: он часами разговаривал с воображаемыми персонажами. Не призраки, а литературные герои, конечно. Хотя… кто знает. Быть может, он и с Гамлетом перекинулся парой слов в дождливый день.

Когда он поступил в Сорбонну, никто ещё не знал, что этот мальчик с лягушачьей физиономией — их слова, не наши — станет живым камнем преткновения для буржуазной Франции. Он писал, думал, читал, спорил. Потом — преподавал. Потом — снова спорил. Казалось, спор был его формой дыхания. Его лекции были больше похожи на интеллектуальные турниры, где он и студентам не давал поблажек, и себе тоже.

Сартр не просто дружил с Симоной де Бовуар. Они были союзом умов, а не просто сердец. У них была открытая, даже революционная по тем временам модель отношений: свобода, честность, контракты — всё как в теории. Их романы — в буквальном и переносном смысле — стали основой для целого поколения молодых интеллектуалов. Если бы Tinder существовал в 1930-х, их био звучало бы так: “Ищу свободу. Без иллюзий”. Их отношения становились предметом слухов, разговоров, а иногда и лекций. Оба верили, что любовь — не тюрьма, а простор для роста. И этот подход, надо признать, был не самым популярным среди их окружения.

Во время Второй мировой войны Сартра схватили и отправили в лагерь для военнопленных. Его отпустили, и он решил, что теперь будет воевать философски. Он создаёт подпольную группу, пишет пьесы, трактаты, статьи. Он не просто размышляет — он вмешивается. Отсюда и его любимый приём: ангажированная литература. Писатель должен брать на себя ответственность. Не может быть просто сторонним наблюдателем. Хотите писать? Пишите как будто от этого зависит судьба мира. Сартр не признавал нейтралитета. Он считал, что молчание — это тоже позиция, и чаще всего — трусливая.

Он отказался от Нобелевской премии. Да, официально. В 1964 году. С формулировкой: “Писатель не должен становиться учреждением”. В глубине души он, вероятно, просто не любил формальности. Или галстуки. Или обе вещи сразу. Он был категоричен: принимать награды — значит признать себя частью системы. А система — это то, против чего он воевал словами всю жизнь. Даже если на кону миллион шведских крон и вечная слава.

Жан-Поль Сартр верил, что человек свободен, даже если он в цепях. Он говорил: “Существование предшествует сущности”. Сначала ты есть, потом уже решаешь, кто ты. Эта идея кажется очевидной только на первый взгляд. На деле она сбрасывает с плеч груз судьбы, Бога, общества, родителей, гороскопа, и вешает новый — ответственности. Гораздо тяжелее, не правда ли? А теперь представьте себе молодого Сартра, объясняющего это школьникам. Он и правда пытался. И не сдался, даже когда его слушатели начинали подумывать о побеге.

Факт, от которого и правда немного зябко: он страдал от страха улиток. Это не шутка. Серьёзно боялся улиток. Причём до такой степени, что однажды убежал из парка. Удивительно, что человек, не боявшийся ни буржуазии, ни Сталина, ни американского империализма, был парализован слизняком. Он называл улиток “медленными чудовищами”. Возможно, именно в них он видел олицетворение абсурдности — вечно ползущих вперёд без смысла, с мокрым следом тревоги позади.

Он был почти слеп. Глазное заболевание с детства сделало его мир немного размытым. Возможно, поэтому он так остро чувствовал абсурдность бытия. Когда мир и так расплывается, проще увидеть в нём экзистенциальную тревогу. Он читал почти носом, записывал мысли на салфетках и билетах, и никогда не жаловался. Слепота не мешала ему видеть главное. Скорее даже помогала.

Сартр и Камю были друзьями. Потом врагами. Потом каждый по-своему одинокими героями своей философской трагедии. Они не сошлись в вопросе: как бороться со злом. Камю считал, что Сартр слишком романтизирует насилие. Сартр считал, что Камю слишком наивен. Это была великая ссора, на уровне библейской. И ни один не уступил. Их размолвка стала культурным землетрясением. В кафе, где ещё вчера пили абсент под Камю, теперь шёпотом говорили про Сартра. Их последняя встреча закончилась тишиной — и потом, как в трагедии, один умер, не простив, а второй — не успев попросить прощения.

Жан-Поль Сартр ненавидел лицемерие. Его пьесы и романы, вроде “Мух” или “Тошноты”, разрывали на клочки буржуазный комфорт. Он напоминал, что за уютной шторкой прячется абсурд, а за чашкой кофе — экзистенциальный кризис. Он писал с намерением потрясти. Его персонажи — это не люди, а внутренние конфликты, страдающие от собственной свободы.

Он любил джаз. Особенно — американский. Видимо, свобода импровизации ему отзывалась философски. А ещё — он однажды назвал Чарли Паркера «музыкальным Бодлером». И никто не посмел спорить. Джаз был для него не просто жанром — он был метафорой. Жизнь, в которой нет партитуры, но есть смелость играть на слух. И если иногда звучит фальшиво — значит, по-настоящему.

Он считал, что даже ад — это другие. И не просто потому, что хотел эпатировать. Эта фраза из “За закрытыми дверями” — не о ненависти, а о зеркале. Мы существуем через взгляд других. И это либо ад, либо возможность. У кого как. Это осознание мучительное. Оно требует не просто самопознания, но и принятия того, что свобода одного заканчивается там, где начинается интерпретация другого.

Он умер в 1980-м, и на его похороны пришло больше 50 тысяч человек. Для философа — это не просто много. Это апокалиптически много. Толпа шла не за трауром, а за прощанием с человеком, который сделал мысль делом. Они несли цветы, книги, цитаты, и ощущение, что потеряли не просто интеллектуала, а зеркало своего времени. Сартр, даже мёртвый, оставался вызовом.

Жан-Поль Сартр остался в словах, в спорах, в мятежных умах. Он не разрешал себе быть удобным. А значит, и нам не даёт. Мы читаем его, злимся, спорим, киваем, снова спорим. И это — лучшая память о нём.

И всё-таки: улитки? Серьёзно?