Жан Кокто: «Я правда и вымысел одновременно»
В Париже на площади Марселя Эмме из толщи кирпичной стены прорывается наружу человеческая фигура: видны голова, часть руки, ноги… Автор этой скульптуры, актер Жан Маре, посвятил ее своему другу – поэту Жану Кокто, человеку, убежденному в том, что люди могут проникать сквозь время и пространство.
Писатель Андре Моруа как-то заметил, что Жану Кокто выпала опасная удача – счастливое и обеспеченное детство. Знаменитому мастеру биографий, конечно, виднее, но из его концепции как-то выпадает факт, что отец Жана покончил с собой, когда сыну исполнилось 9 лет. Адвокат по профессии, отец страстно увлекался музыкой, играл с Сарасате и дружил с Россини. Мать мальчика была заядлой театралкой, ежедневно выезжавшей на премьеры. В таком окружении ранние поэтические опыты Жана кажутся вполне естественным продолжением семейных увлечений. «Поэзия – врожденное бедствие», – суммировал он спустя годы. «И вечное отрочество», – добавил еще через несколько лет.
В 18 лет Кокто уже стоял на сцене парижского театра «Фемина», читая свои стихи. Публика была в таком восторге от услышанного и изысканных манер субтильного юноши, что без колебаний наградила Жана титулом «Легкомысленный принц». А сам герой печально заметил, что вся его жизнь уйдет на то, чтобы «заставить забыть этот дебют».
И в будущем на отсутствие титулов и прозвищ Кокто было грех пожаловаться: преобладали венценосные – «принц поэтов» и «принц удачи», а одним из самых хлестких – «обнаженный денди» – его наградил писатель Гильберт Адер. Жана нередко называли французским ответом Оскару Уайльду. Обилие изящных афоризмов, богатый изобретательный гардероб и гомосексуальная ориентация Кокто – чем не повод объявить Кокто единственным литературным наследником знаменитого британца!
Творческой душе Кокто было слишком тесно в рамках словесности. Кажется, не оставалось области искусства, в которую он не ворвался бы: поэт и прозаик, автор и оформитель балетов, драматург и кинематографист, художник, музыкальный и художественный критик – Жан с легкостью поспевал повсюду. Сотрудничал с выдающимися композиторами своей эпохи – Стравинским, Пуленком, Сати, Мийо, Оннегером и Менотти; играл в кино и в театре, исполнял в парижских клубах джаз, был основателем Фестиваля проклятых фильмов в Биаррице (1949 г.), находил и взращивал таланты, «зажигал» звезды. Один из глашатаев нового искусства, авангардист Кокто сыграл роль перекрестного опылителя французской культуры своей эпохи.
Встреча в 1912 году с Сергеем Дягилевым, бросившим двадцатидвухлетнему Жану знаменитую фразу: «Удиви меня!» – сдвинула с места творческую лавину, которая, не останавливаясь, несла Кокто вперед до самых последних дней. Он говорил, что Дягилев заставил его умереть, чтобы родиться настоящим Жаном Кокто – поэтом. Сам гениальный антрепренер не отличался верностью единожды избранному «изму» – его стихией был эксперимент: Дягилев вперемежку ставил романтические, кубистические, сюрреалистические и абстрактные балеты, приводя в ярость идейных эстетов. Кокто руководствовался той же тактикой. Не успели критики зачислить его в авангардисты после премьеры балета «Парад» (этот плод совместных усилий Сати – Пикассо – Кокто был представлен в Париже в 1917 году Русским балетом Дягилева и с грандиозным скандалом обосновался в истории как «первый сюрреалистический балет»), а Кокто уже выдал «Новобрачных с Эйфелевой башни» – пантомиму на фоне текста и музыки, весьма похожую на пародию на этот самый авангард и авангардистов – с собой в придачу. И понесся дальше – в направлении сюжетов классических, библейских: задумал «Давида» на музыку Стравинского, поставил «Антигону», «Эдипа». Правда, у его героев только имена были греческими, на самом деле они – парижане, современники Кокто, одержимые теми же проблемами, что и их творец.
Словно запрограммированный дягилевской фразой, Кокто всю жизнь не уставал удивлять мир, находя для этого все новые сферы. Лучший его роман – «Самозванец Тома» – по мнению Алехо Карпентера, напоминает по технике письма «фортепианные пьесы Равеля», его трагедии и трагикомедии – «Священные чудовища», «Ужасные родители», «Двуглавый орел», «Человеческий голос» – и сегодня не сходят с подмостков театров по всему миру, а фильмы, поставленные Кокто-кинорежиссером, – «Кровь поэта», «Орфей», «Завещание Орфея» – и ленты, созданные по его сценариям, – «Вечное возвращение», «Ужасные дети», «Рюи Блаз» – вошли в историю кино.
При этом сам Кокто никогда не считал себя кинорежиссером и даже признавался позднее, что во времена своего дебюта в кино в 1930 году (фильм «Кровь поэта») ничего в этом не смыслил: «Мои ошибки впоследствии были приняты за находки и открытия». Тем не менее, фильмы Кокто оказали влияние и на мастеров Новой волны (Трюффо, Годара, Рене, Варда), и на «священных чудовищ» и «проклятых поэтов» кинематографа – Пазолини, Мельвилля, Бертолуччи, Гринуэйя, Фассбиндера.
Жан навечно прописался в мире музыки. Немного найдется в минувшем веке писателей, связанных с музыкой и музыкантами такими тесными узами, как Кокто. Он писал либретто и тексты для десятков опер, ораторий, сценарии балетов, совместно с Эриком Сати и критиком Анри Колле инициировал создание знаменитой «Шестерки» – группы, в которую вошли шесть композиторов нового направления, резко отрицавших эстетику музыки импрессионизма, – Дерей, Мийо, Онеггер, Орик, Пуленк, Тайфер.
(Кстати, прообразом «Шестерки» была наша «Могучая кучка», или «Русская пятерка», как ее обычно именовали во Франции.) «…Между музыкой и Жаном Кокто была органичная доверительная связь… Он был весь в музыке физически… Для разговора о музыке и музыкантах он умел находить идеально подходящие слова, точные выражения, полностью избегая при этом специальной музыкальной терминологии…» – отмечал композитор Анри Соге.
И все же сам Кокто всегда мыслил себя только поэтом. Андре Моруа в «Литературных портретах» пишет: «Прежде всего Кокто был поэтом и совершенно справедливо вкладывал в это слово куда более широкое значение, чем принято: он был поэтом, а не просто автором стихотворных произведений. Для него поэт – это создатель мифов, который своими чарами и заклинаниями проясняет красоту и тайну мира, скрытую за видимостью вещей. Рождая ритмы и отбирая слова, насыщенные мифологическим значением, освещая детали, которые до него оставались невидимыми, поэт воссоздает вселенную. Он сам не знает, как это получается. Некий ангел – лучшая часть его души – живет в нем, «ангел льда и мяты, снега, огня и эфира».
Естественно, далеко не всех многоликость и всеядность Кокто приводила в восторг. Его ругали за непостоянство, дилетантизм и эклектичность, именовали фривольным эстетом, освободившим себя от каких бы то ни было обязательств. За умение водить знакомства со всеми, кто числился в списке «Who is who?», и постоянно пополнять круг знакомых нужными людьми Жана называли «общественным хамелеоном». Добавьте к этому демонстративно богемный стиль жизни писателя, страсть к эпатажу, наркотики (в 1930-е он выкуривал до 30 трубок опиума в день), нетрадиционную ориентацию и обвинения в совращении молодых людей – у недругов и тех, кто не входил в кружок Кокто, было немало козырей, чтобы забрасывать тухлыми яйцами этого концептуального декадента. Однако этот постоянно витавший над головой поэта флер скандальности, по-видимому, только разжигал пламя его популярности. Кокто жаловался в интервью: «Стоит мне купить где-нибудь галстук, как на другой день распродадут все такие галстуки, сославшись на мое имя. Стоит мне похвалить какие-нибудь чулки, как мое имя появляется на рекламе. Стоит мне засучить рукава во время работы, как множество молодых людей сделают то же самое. Я бегу, я постоянно бегу от самого себя».
Громкие романы Кокто только подливали масла в огонь. Один из них – с актером Жаном Маре – длился 26 лет. Когда они встретились, Кокто было 48 лет, а Маре ровно половина – 24 года. На первых порах мэтр помогал начинающему актеру готовить роль, поддерживал его. А потом произошла следующая знаменательная сцена: Кокто позвонил Маре и произнес: «Случилась катастрофа». Тот немедленно примчался к поэту. «Случилась катастрофа, – повторил Кокто, когда актер вошел в комнату. – Я влюбился в вас».
Спустя многие годы в своих мемуарах актер рассказал, как мучительны для него были мысли, что все эти страстные объятия, вздохи и поцелуи были для него лишь ролью, которую он разыгрывал перед искренне влюбленным Кокто ради своей карьеры. Но так было лишь поначалу. Кокто стал для Маре учителем, отцом, другом, любимым: он писал для актера пьесы, ставил фильмы, знакомил со знаменитостями и друзьями, выбирал книги для чтения, приглашал в путешествия. Кокто первый разглядел сложный драматический талант Маре и помог ему раскрыться. Кто знает, появился бы на свет тот знаменитый актер Жан Маре, которого знает весь мир, не повстречайся он когда-то с Жаном Кокто. И хотя в течение полувека оба Жана жили то вместе, то каждый своей жизнью, они не расставались до самой смерти Кокто. Все последние годы перед кончиной поэта Маре ухаживал за ним. А когда Кокто умер, переживший его на 30 лет Маре продолжал выражать свою любовь к поэту в своем творчестве: написал книгу «Непостижимый Кокто», ставил по его пьесам спектакли, играя в них главные роли, издавал стихи, которыми влюбленный поэт на протяжении полувека щедро одаривал своего Жанно.
Многолетняя преданная дружба связывала Кокто и легендарного «французского воробышка» – певицу Эдит Пиаф. То, что Жан и Эдит умерли в один день, потрясло всю страну. «Корабль идет ко дну», – произнес Кокто, когда 11 октября 1963 года услышал по радио о смерти певицы. А спустя несколько часов, готовясь произнести по радио речь, посвященную памяти Пиаф, умер сам. Но успел написать это проникнутое нежностью стихотворение в прозе – последнее в своей жизни:
«Эдит Пиаф, подобно невидимому соловью, теперь сама станет невидимой. Нам останется от нее только взгляд, ее бледные руки, этот высокий лоб, собирающий лучи рампы, и голос. Голос, который заполняет все вокруг и летит все выше и выше, постепенно оттесняя певицу, увеличиваясь подобно тому, как росла ее тень на стене, и, наконец, величаво воцарясь на месте, где стояла маленькая робкая женщина. Душа улицы проникает во все поры города. Это уже поет не мадам Пиаф, а моросит дождь, жалуется ветер, и лунный свет стелется по мостовой…»
За несколько месяцев до смерти Жан Кокто снял последний свой фильм – короткометражку «Послание Жана Кокто, адресованное в 2000 год». Стоя лицом к камере, поэт, талант которого говорить лучше всех во Франции признавали даже его самые злостные враги, обращается к потомкам с речью. Тогда же Кокто написал себе «Эпитафию»:
«Прохожий, я по жизни сей
Шел от опасности к опасности,
И путь мой стал всего ясней,
Когда совсем не стало ясности».
Похоронен поэт близ своего дома, в часовне XII века Сен-Блез де Симпле, в окружении собственноручно выполненных фресок (Жан называл их «татуировками»). Присутствовавший на погребении Андре Моруа вспоминает: «Похороны Кокто в Мийи-ля-Форе были тоже своего рода шедевром – так провожают в последний путь лишь человека, который был очень любим. Октябрьское небо с редкими крохотными облачками поражало своей чистейшей голубизной, казалось весенним. Маленький городок купался в лучах щедрого солнца. Друзья окружили гроб, покрытый трехцветным шелком и великолепными цветами. Площадь перед мэрией напоминала своими белыми домами и вывесками лучшие полотна Утрилло… В этой смеси официальных и сельских красок было волшебное очарование, которое пленило бы волшебника Кокто… Потом кортеж пересек город и направился к часовне, расписанной Кокто. Позади нее, на поляне среди скромных лекарственных растений, которые Жан использовал в орнаменте своей фрески, была вырыта могила… Нам было грустно, потому что мы потеряли его, и радостно, потому что мы дали ему все, что он мог пожелать. Мы оплакивали смерть, мы проводили бессмертного, увенчанного не жалкими лаврами официального признания, а тем истинным и прочным бессмертием, которое живет в сердцах и умах».
На надгробии – надпись, выбранная самим Кокто: «Я остаюсь с вами».
