Понедельник не от кутюр
Довольно давно, с тех пор, как я стала часто бывать в Париже, я заметила, что если дома в Питере кто-то хочет сделать мне комплимент, этот кто-то обязательно произнесёт нечто вроде: «Какая ты модная, ну, прямо как француженка!». Сначала я не обращала внимания, ведь на самом деле всем плевать, как ты выглядишь (и под «тобой» я имею в виду себя, хоть я и не шизофреник). Однако внезапно явление стало носить массовый характер. Буквально каждый второй доброжелательный человек (и необязательно затворник, а вполне себе путешествующий) с пол-оборота заявлял мне «ты, прямо как француженка», искренне полагая, что отваливает комплимент высшей пробы. Когда дело дошло до отъявленного франкофона, о котором доподлинно известно – уж он-то знает Париж! – я удивилась не на шутку и задумалась… Я думала и думала, но поскольку вместо дедушкиных мозгов унаследовала бабушкины буфера, гениальная мысль не озаряла моего сознания, и в конце концов я пришла к шокирующему выводу: людей привлекает очевидное несовершенство, но они об этом не подозревают.
Даже когда я ещё не разъезжала по парижам, а жила с бабушкой на даче и ходила пешком под стол, мальчик, который мне очень нравился, на нашем втором свидании в песочнице не придумал ничего лучше, кроме как сказать мне: «Ты такая красивая, прямо как настоящая француженка!» Вообще-то, наверное, это было не в песочнице, а классе в пятом, но суть не меняется. Что тогда, что теперь, все уверены: Франция сплошь утыкана каштанами, на которых растут шикарные девицы в нарядах от кутюр. Тем временем…
Едва только выйдя на улицу в питерском прикиде – чистеньком, отглаженном, стильном – чувствуешь себя не в своей тарелке (пожалуй, продолжу называть себя на «ты», а то как-то не скромно получается). В чём дело? Ты вроде бы одет с иголочки, и туфли совсем новые, и пиджак хорошо сидит, и сумка с туфлями сочетается так… ненавязчиво… изящно. Начинаешь нервно себя оглядывать, одёргивать майку, проверять, не в пятнах ли брюки, не отвалились ли набойки. Смотришься в витрину магазина – вроде бы вид такой же, как и раньше, не к чему придраться, но что-то не так, и люди вокруг какие-то не такие. Приглядываешься не к человеку в бейсболке и потёртой джинсовой куртке и не к тому, кто как все до мозга костей глобализованные люди, напялил жемчужные бусы с кроссовками (А что? Имеет право!) – не к такому человеку ты приглядываешься, а к кому-то вроде себя – к женщине в пиджаке и чёрных брюках.
Времени на подробный осмотр и составление анамнеза нет – женщина спешит. Поэтому ты идёшь за ней, как маньяк-преследователь в надежде обнаружить улику. Что ты ищешь? Ты не знаешь. Женщина одета в точности так же, как ты, но веет от неё каким-то вопиющим несовершенством, какой-то небрежностью, я бы даже сказала вольнодумством… Брюки мятые, волосы завязаны неаккуратным узлом (а ведь в школе нас всех учили косы заплетать так, чтобы было без петухов), но главное – скандальная неряшливость – у этой француженки рукава закатаны!
– Вообще-то, я думаю, в мире достаточно несовершенства. Так что необязательно его множить, – говорю я своей подруге, которая, как всегда, опоздала на встречу на полчаса.
– Вообще-то необязательно из всего делать далеко идущие выводы! – смеётся она и тащит меня в ближайшую кафешку.
Парижские кафе хороши или плохи тем, что сидишь в них всегда локоть к локтю. Особенно летом. Особенно на террасе. И как ни затыкай уши – слышишь всё, что говорят за соседними столиками. Парижские кафе как будто созданы для того, чтобы у посетителей был повод возмущаться: «Почему так тесно? Почему официант всегда прав? Почему столики такие крохотные, что корзинка с хлебом на землю падает, и тут же слетается стая голубей позавтракать?»
– Ты заметила, что я удалила себе усы? – спрашивает высокая дама в полосатых шортах за соседним столиком, и лист салата застревает у меня в горле.
– Нет, – отвечает другая дама в розовом плаще. – А у тебя были усы?
– Ну да, – продолжает первая дама. – Симон всегда говорил о моих усах, но именно из-за того, что он о них говорил, я их не удаляла. Ему назло. Он даже спрашивал, мол, почему ты не удалишь усы? Но я их не удаляла. А вот теперь, когда я его бросила… Но знаешь, что ужасно? Они теперь растут ещё сильнее!
– Лично я ни разу не замечала у тебя никаких усов… А что, Симон себе нос не укоротил ещё?
– Укоротил! Такая дорогостоящая операция! Теперь, правда, похож на клоуна… Может в цирке выступать.
– А ты не знаешь, они, ну, эти хирурги, которые нос ему укорачивали, они наращивание большого пальца ноги делают? А то у меня на правой стопе один палец короче другого. Неприлично как-то на людях показываться.
Я перестала слушать и повернулась к подруге. В этот момент пожилой господин неподалёку от нас зашёлся в приступе кашля и неловко выставил правую ногу из-за столика. Официант споткнулся о неё, уронил поднос с грудой льда, на котором покоились несколько дюжин устриц, и огромным графином красного вина. Вино кровавыми реками потекло по мостовой, посетителей кафе из первого ряда забрызгало, дама в белых брюках вскочила и завизжала, как гиена. Её лысая китайская собачонка от испуга сорвалась с поводка и бросилась под машину, машина резко затормозила, и сзади в неё врезалась другая машина, а в другую – третья, а в третью – четвёртая, и так до самого конца улицы. Все кричали. Пожилой господин задыхался в приступе кашля, а его супруга (наверное, супруга – кто ещё добровольно согласится на компанию человека, который поливает свиные рёбрышки кетчупом?) пыталась намылить шею молодому щёголю, курившему большую толстую сигару.
– Это всё из-за него! – кричала супруга пожилого господина. – Это всё из-за него!
Надо же, подумала я, и правда из-за него: ведь всё началось с приступа кашля.
– Вот, что бывает, когда от несовершенства избавляются. Дама этого парня, – Элиссон указала на щёголя, – хотела сидеть внутри, потому что там прохладнее. Но внутри курить нельзя, потому что мир борется с несовершенством. В результате он курил снаружи…
– Это и правда возмутительно, – согласилась я. – А теперь расскажи, как дела? Сто лет не виделись.
Тут следует заметить, что Элиссон не просто подруга, а талантливый фотограф, который счёл Париж самым красивым городом на Земле, а потому из родного Нью-Йорка навсегда переехал в столицу высокой моды и «вечнонеработающего» (в одно слово) метро. Это я к тому, что нормальным человеком Элиссон нельзя считать априори.
– Ну, моя жизнь вмещается в три слова: работа, Лоран, работа. Всё! Поговорили! Зачем нам целый час? – Элиссон засмеялась, и я подумала о том, что, и правда, зачем нам целый час, если все подробности жизни, из которой мы в недрах Интернета сотворили миф, мы и без того каждый вечер обсуждаем на Facebook.
Элиссон нервно рвала салфетку.
– Чувствую себя вертолётом. Вертолётом в бокале, – она указала на широкий бокал красноватого «Кира», который официант только что поставил перед ней. – Раньше я была в аквариуме, в огромном аквариуме с другими рыбами, а теперь я вертолёт в бокале.
– Несмотря на Лорана?
– Несмотря ни на что. Я не знаю, как так вышло. Я скучаю по Нью-Йорку. Утром чищу зубы и представляю Манхэттен. Там было много рыб. Там жизнь не прекращалась ни на секунду – ни днём, ни ночью. А здесь всё медленно и… печально.
– Так зачем ты уехала?
– Душа тянулась к прекрасному, – она произнесла эти слова вычурно-иронично, выговаривая каждое слово так, чтобы оно само над собой хохотало.
Я вдруг поймала себя на мысли, что снова вернулась к своим баранам: ага, она пыталась избавиться от несовершенства одной жизни и получила полную катастрофу в другой. Но тут же запретила себе думать – паранойя один из признаков шизофрении, а я уже сказала вам, что я в порядке.
– Пойду в туалет и спрошу заодно, где моё вино. А то без него к прекрасному как-то тяжело стремиться. Кстати, у меня есть теория насчёт того, что все в восторге от Парижа именно из-за винных паров. А иначе никому бы в голову не пришла «Жизнь в розовом цвете»…
Я скрипнула ножкой деревянного плетёного стула об асфальт и отправилась покорять Уинстона Черчилля. Но что я увидела? Закрыто-замуровано, туалет ограждён, перед дверью тяжёлое деревянное кресло и табличка с нелепой надписью «Запрещено». Я решила, что ещё не выпитое вино уже играет со мной в завлекалочки, и всем своим писательским весом налегла на неподъёмный груз, чтобы устранить препятствие.
– Мадам, какие-то проблемы? – спросил официант, оклемавшийся после катаклизма.
– Проблема! Хочу в сортир! А перед ним трон стоит, – мысленно я перевела эту фразу на русский и порадовалась игре слов.
– Мы, к сожалению, переделываем раковину, мадам. Понимаете, многие посетители жаловались, что раковина слишком маленькая, прямо руки под кран не подставить. Так что, строительные работы. Сорри.
– Да вы что, серьёзно? Ради раковины туалет закрыли?
Вот она. Она на каждом шагу. На каждом шагу борьба за совершенство, за идеал. И я не только про искусственные сиськи или новые губы Николь Кидман, не про новую поисковую базу Национальной библиотеки Франции, не про соцсети как борьбу с одиночеством, не про наркотики как борьбу с горем, не про войны как стремление к миру и не про всё то насилие, на которое мы обрекаем себя, надеясь на лучшее. Я про что-то, что изначально неплохо, неплохо само по себе, я про мятые штаны, которые постепенно сами разгладятся. И про чувство свободы – свободы согласия, а не сопротивления.
Вернувшись на место, и так и не удовлетворив имеющиеся нужды, я принялась пытать мир в лице Элиссон с новым энтузиазмом:
– Значит, ты скучаешь по Нью-Йорку. А по семье?
– Семья меня никогда не хотела. Хотя нет, – она осеклась, – отец умер, он всегда был очень нежен. По нему я скучаю. А мать никогда меня не хотела. И брата тоже. Она вообще детей не хотела. Она мне восемь лет не звонила.
У меня челюсть отвисла практически до земли. Для девочки, чья мама беспокоится, что её чадо ело на завтрак, восемь лет молчания – это шок.
– Вижу, ты в шоке. Ничего. Я не переживаю. Это привычка. Это в порядке вещей, – Элиссон отпила своего «Кира», а я сделала несдержанный большой глоток «Сансерр».
– Ты лукавишь. Ты не можешь не переживать.
– Нет. Я не переживаю. Мы обе с матерью хотим как лучше. Для нас обеих так лучше.
Благими намерениями вымощена дорога в ад. От добра добра не ищут. Что ещё в народе говорили о таких ситуациях?
– Так не… – я чуть было не продолжила в своём духе, как вдруг поняла, что передо мной человек, устроивший свою жизнь и не нуждающийся в моём жалком психоанализе.
Я заткнулась. Какое право я имела выносить мозг тому, кто восемь лет жил без матери и хотел как лучше?
Мы проговорили часа два, обсудили наши семейства, её молодого человека, мои мечты и детские шалости – Элиссон уже год раз в неделю подрабатывала няней в богатой французской семье дипломата и модели из квартала Сен-Жермен.
– Знаешь, что меня больше всего радует в детях? Они делают и говорят совершенно неудобоваримые вещи, но мне не хочется их исправлять, потому что эти вещи естественны. Например, Тома, младший, постоянно называет индусов «эти ребята с биркой на лбу», и я, конечно, говорю ему: «Тома, это невежливо, неполиткорректно», но на самом деле… я смеюсь.
– Да, – говорю я, – сколько можно детских рассказов написать.
Мы разговариваем и не замечаем, как темнеет, как белые силуэты домов начинают вырисовываться во тьме, выставляя грудь вперёд – мы парижане, но мы светлые и простенькие, словно на юге, мы внешне подчёркиваем ваш внутренний мрак. И я дивлюсь тому, как всё вокруг величественно, но мягко, революционно, но шутливо, и хотя кругом политический «moelleux», не схватившийся, напоминающий желе или коричневую жижу, все обсуждают последний футбольный матч и то, как футболист N плюнул в лицо Франсуа Олланду.
– Умей не потерять голову несмотря на скорость, – твердит Элиссон, обращаясь к самой себе, но будто бы комментируя велогонки на кристаллическом табло под облаками кафе.
Парижский день заканчивается быстро, демонстрируя жителям метрополии свою уникальность и незаменимость, скоротечность и столичную значимость, но вместе с тем небрежность – так, чтобы было неясно, кто важнее – влюблённые на набережной Сены или свита премьер-министра в пиджаках. И я думаю обо всём на свете: о скидках на помидоры в супермаркете «Франпри», о кавалере, который сделал предложение, о диссертации в столе, о красоте ногтей, о конференции в Провансе. Я думаю и постепенно нахожу ответы на вопросы, о которых так долго говорили большевики…
Но вот почему неряшливость француженок столь привлекательна, я никак не возьму в толк. И ты можешь донимать меня, сколько влезет, Ася Петрова…
Автор: Ася Петрова
Лауреат премий «Книгуру» (2011) за книгу «Волки на парашютах», премии имени С. Маршака (2015) за книгу «Короли мира», финалист премии «Новая детская книга» (2017), переводчик французской прозы, кандидат филологических наук, преподает в СПбГУ.