КВАИДАН*

Только во имя любви можно дойти до Канды и обратно.

Японская поговорка

Садилось солнце, бессильно прощаясь с миром.  На станцию проехал пустым последний рейсовый автобус. Соломенные крыши редких домов, спускаясь по склону к самому руслу реки Хаттоджи, гасли одна за другой.

Храм стоял ближе к солнцу и провожал его дольше всех. С его крыльца было видно всю деревню: и дорогу, уползающую в горы, и большой дом, последний в строю других, и женщину, которую только что к этому дому привезла машина такси.

Водитель вынес к двери чемодан, взял деньги рукой в белой перчатке, поклонился, придерживая форменную фуражку с кокардой, и сел опять за руль. «Ниссан» развернулся по мелкой гальке и оставил женщину на пороге одну, высокую и худую, с длинными волосами цвета гари**. Погремушками трещали цикады. Из тесного пруда за пристройкой с велосипедами им гортанно вторили лягушки, а от чайных кустов убегали вниз, в ущелье, делянки рисового поля. Стриженые кусты чая были в плотных паутинах, будто через них пробирались в чем-то ватном и ободрались по дороге. Цвет рисовой травы был настолько ярким, а блеск росы так слепил, что женщина закрыла глаза, и стояла так, пока не провалился за гору пунцовый солнечный диск.

Она выбрала комнату на восемь татами, где в токономе*** под простым рисунком стоял букет из диких гладиолусов.  Соцветия больше напоминали ягоды, чем цветы. Из мебели здесь были: низкий лаковый стол, задвинутый в самый угол, деревянная ширма и узкое зеркало на ножках, покрытое чехлом.

С исчезновением солнца лягушки с цикадами запели еще громче. К их хору присоединился бегущий мимо дома ручей, хрусталем стучащий по камням, и тихий стрекот вентилятора, который крутил большой головой, словно высматривал кого-то.

Заехала смотрительница, представилась – Маруа-сан. Объяснила что, где и как, а пока  женщина переодевалась и умывалась, Маруа-сан достала футон, застелила его простыней, аккуратно подвернула ее, подушку затолкала в наволочку, повесила на ширму пару полотенец, оставила женщине номер своего телефона и уехала.

Женщина тут же легла, наверное, оттого, что не привыкла сидеть на полу. Укрылась пустым пододеяльником. Подушка, набитая гречневой шелухой, сначала громко хрустела, но потом затихла. Фусума из плотной рисовой бумаги, разделяющая комнаты, была расписана от руки хегайджи****. Рваные мазки, составляющие слова, напоминали орнамент, и скоро женщине начало казаться, что все эти знаки двигаются, изгибаются, меняют свои места, закручиваются и утекают в невидимые воронки.

Проснулась она от шума – к цикадам и лягушкам прибавились лающие вороны, чуть растворилась ночь, но освещение больше походило на сумеречное. Часы показывали одиннадцать минут пятого. Казалось, что сам свет был собран из теней. Она повторила пальцем в воздухе линию гор на горизонте. Потянулась. Краем глаза заметила движение. В статичной картинке что-то происходило. Присмотрелась. По рисовому полю шел человек. Это был невысокий мужчина, весь в белом, с мотыгой на плече. Казалось, что даже волосы у него были белые. Он шел сначала дорогой вдоль поля, а потом повернулся лицом к ней и пошел прямо к дому. Она даже успела испугаться, подумала, что он вдруг зачем-то задумал зайти, но он остановился, бросил мотыгу рядом, расстегнул штаны и начал справлять малую нужду.

Женщина задохнулась от стыда, а он поднял лицо и, казалось, смотрел ей прямо в глаза, отчего она накрылась с головой и молилась, чтобы он ее не заметил. Он мог подумать, что она за ним следит. Ей было неловко, как в детстве, словно ее застали за чем-то нехорошим и сейчас мир смотрел на нее укоризненно. Полежав немного, она приподняла голову. Мужчина закончил, было очевидно, что он ее не увидел, прошел до самых чайных кустов, свернул к следующему полю вниз, останавливался и наклонялся, открывая задвижки канав для воды.  У него была чуть прыгающая походка, и двигался он так легко, что со спины его можно было принять за подростка. За ним квадраты рисовых грядок, наполняемые водой, начинали светиться, и казалось, что он исполняет волшебный ритуал, шаг за шагом подсвечивая мир. Скоро сквозь муть тонких  облаков просочилось солнце. День проявлялся, как фотография в химическом растворе. С первыми лучами замолкли цикады и лягушки, их сменили сверчки и кузнечики, но было это уже не так громко. Обыкновенный звук деревенского лета.

Велосипеды оказались старыми, проржавевшими и очень тяжелыми. Она попыталась вывезти один из пристройки, но только поцарапала руку и запачкалась о руль. Решила с ними не связываться. Пошла по деревне пешком. То ли оттого, что было еще довольно рано, или лето стояло слишком жаркое, – везде было полное запустение. Часть домов заколочены, а вывески на двух реоканах предупреждали о том, что они не принимают постояльцев. Ресторан на пересечении главных дорог, увешанный флагами реклам, тоже открывался только по выходным. Ветер гонял по его огромной стоянке – полиэтиленовый пакет. Все было пустынно и заброшено. Будто на земле больше никого не осталось. Причем люди исчезли давно. Площадки для пикников заросли травой. Столешницы  были во мху. Одна скамейка завалилась набок. Пруд у старой заброшенной мельницы зарос такой плотной ряской, что, казалось, ее ничем не пробьешь. Женщина хотела было  бросить туда что-то, но так и не нашла, что. Стоячий день на мгновение оживило гудение пчел вокруг куста жасмина, но как только она прошла мимо, все стало опять совершенно неподвижным.

По каменным развороченным ступеням она поднялась на холм. В храме тоже никого не было. Во дворе у самого входа лежала нераскиданная гора щебня, сквозь которую лезла трава. Отсюда, за небольшой калиткой, вдоль забора, по заросшему бамбуком склону взбиралась лестница, со стороны леса затянутая сеткой и электрическим проводом от кабанов и оленей. После длинного восхождения начиналась вытоптанная тропинка, петляя, она полого шла наверх, обходя маленькие плиты надгробий с  истертыми рельефами. Скоро бамбук закончился, и начались кедры, с бархатными на ощупь стволами в глубоких вертикальных трещинах.

Идти наверх было тяжело. Женщина часто останавливалась. От жары и распыленной в ней влаги тело было мокрым и липким, кусали мошки, и когда на одной из ступенек, укрепленных коротким бревном, загремело сухим, но звонким, будто кто-то затряс погремушкой из сухой тыквы, и от пятнистого толстого жгута поднялись сначала полосатый вибрирующий хвост, а потом змеиная голова, женщина вскрикнула и остановилась. Змея была в десяти сантиметрах от ее ноги. Вот как просто – сейчас она сделает бросок и вопьется ногу. И никто уже не поможет. И ничего нельзя поделать…

Но от этой мысли женщине страшно не стало, а стало наоборот спокойно. Ну, давай кусай, может быть, это даже выход. Так как у меня все позади и ничего больше уже не будет. Но змея тоже не двигалась, только дрожал ее хвост. Тогда женщина поняла, что змея тоже боится, а если бы хотела укусить, давно бы укусила, и уж точно не стала бы предупреждать ее этим треском. Сейчас она уползет, и тогда можно будет идти дальше. Но змея не уползала, и стало понятно, что путь закрыт, и дальше никого не пускают. Женщина поблагодарила змею, развернулась и быстро пошла  обратно.

Несмотря на жару, в доме было терпимо, а сетки  не пропускали летучую живность. Она выпила холодного чая, вымылась, тщательно натерла укусы комаров солью. На полу, около традиционного очага с песком, лежал альбом с наклеенной на обложку открыткой, поздравляющей всех с новым годом – тяжелый снег на маленькой альпийской избушке переливался алмазной радугой. В жару это смотрелось утопией. Она открыла его наобум и начала читать.

Август

Хаттоджи. Лето. Стрекозы. Колыбельные лягушек. Соломенная тяжелая крыша, как свод мира. Удивительная мозаика зеленого, как нефритовое маркетри. Повторяющиеся  кустики риса равномерно разбегаются в полях. Мы одни в пустом доме. Лаковые на ощупь татами.

МТ

Женщина перевернула страницу.

17 августа

Была здесь 13 лет назад с родителями, еще ребенком… Сейчас с женихом… Маруа-сан – постарела… (Хотя я, наверное, тоже… Ха-ха-ха…)

Канако.

Дальше писали фломастером, и буквы расплылись на тонкой бумаге.

Здесь можно не следить за временем… Велосипеды старые, кататься не просто – но очень здорово. Нас встречали – Маруа-сан и Момо-чан (ее симпатичная кошечка!).

Ниже была нарисована Момо-чан, которая скорее напоминала медведя с человеческим лицом, и только надпись поясняла, что это именно она.

«Быть или не быть…» лихо перечеркивало следующую страницу, и под этим красовались инициалы автора записи, а не автора строки. Дальше две страницы были исписаны по-итальянски. Жаль, что она не могла это прочитать, а было очень любопытно, о чем так долго писал человек.

Вопрос в том, почему все-таки заблокирована тропинка к верхнему храму? Кто знает???

Гиберт. Великобритания.

Здесь безвременье и абсолютное ощущение дома… Жаль, что здесь у нас всего одна ночь… Пожалели, как только вошли… Обязательно вернемся!

Руфь М. и Кэйт У.

После двух страниц детских рисунков, не обозначающих ничего, шло несколько записей женским аккуратным почерком, которые писались в несколько этапов.

Да. Тишина здесь удивительная… Только лучше бы я не играла в эту проклятую игру проект–зеро. Этот дом, точно такой же, как в игре, а я здесь совсем одна… А мне здесь ночевать… и все же уехать отсюда – невозможно! Сейчас только 18-40 – вся ночь еще впереди… Мысли путаются. Я знаю, как однажды я приеду сюда не одна, а с ним. И сейчас я сбежала сюда от страха, потому что я там встретила его. А здесь мне нужно найти себя. И мы прочитаем это вдвоем.

Не знаю, как я проведу ночь??? 20-16

Мне кажется, я одна на всей этой планете… Дождь очень мелкий, как пыль, или это крупные капли тумана?

В земляной прихожей – две лягушки… Ночь прошла спокойно, несмотря на все скрипы и стуки… Кто-то тут явно ходил… Может, привидение?

В этой деревне осталось всего  восемь семей… В общей сложности –  тридцать человек. Плюс этот самурай…

Теперь поняла, в чем странность – вижу, что идет дождь, а абсолютно тихо… Это потому, что солома на крыше… А по нашей металлической в Австралии – стучит. А тут дождь – и абсолютная тишина.

Дому 120 лет – деревне – 1200!!!

Я думаю, я его люблю!

Рисунок большого красного сердца был затерт пальцем, и оттого казалось, что сердце парит в розовом тумане. Следующая страница перечеркнута и сильно помята – на ней один единственный вопрос:

Почему многие тропы здесь – ведут в тупики? Кто их делал и зачем?

Потом опять запись кого-то, кто останавливался здесь раньше:

Я второй раз останавливаюсь в этом доме – тогда, 15 лет назад, все было так же, только я теперь другой. Я теперь в среднем возрасте. Куда–то подевались все мечты? Не захотели ждать 15 лет?

На это женщина усмехнулась и мягко провела рукой по голове. Казалась, она себя успокаивала.

Остарожно, змеи! И… Пирвиденея  –  муж. – самурай.

Судя по ошибкам, это писал ребенок, хотя почерк был довольно крепким и устоявшимся. Может быть, это просто безграмотный человек. А дальше печатными буквами почти с машинописной четкостью:

17 – 18 октября

Весь день за нами ходила белая собака шиба-кен – не приближалась и не уходила. На следующий день мы ее не видели… Кто-нибудь знает, чья она? А вчера проснулся оттого, что черная бабочка села на нос. Испугались. Оба. Разлетелись. Вот так встреча!

Йохан … Бельгия. Брюссель.

Как часто сюда возвращаются люди опять и опять:

Япония изменилась за двенадцать лет, а Хаттоджи – осталась такой же… Маруа-сан постарела, как и я. Прочитала про лягушек – зимой их нет! Я – последний человек, который живет здесь в этом году – завтра наступает следующий! Всем счастья в Новом году!

Юки и Браен.

… видно было, что несколько страниц вырвано и запись начиналась с половины:

…ись моему решению! Когда луна исчезнет и солнце взойдет – нас здесь уже не будет! Никто не прочитает более восьми слов моего послания… Потому – пишу… Это прекрасное место для самоубийства… то есть для того, чтобы «закончить со всем». Я лично предпочитаю этот японский стиль ухода – замерзание. Не шучу! Именно так я хочу закончить! А до того  хочу счастья и наслаждений.

Она  отложила журнал. Задумалась. Потом вышла на кухню. Поставила на плиту старый эмалированный чайник. На столе стояла сложенная из бумаги для орегами коробочка –  в ней была ручка и несколько карандашей. Альбом с подробным объяснением, чем и как пользоваться в доме, на японском и английском языках. Деревянный поднос в хлебных крошках, видимо, оставленных предыдущими постояльцами, и стопка таких же больших альбомов с отзывами постояльцев за последние шесть лет.

Засвистел чайник – она поискала заварку. Не нашла. Но увидела записку от Маруа-сан, что чай в холодильнике. Действительно, в пустом холодильнике стоял большой бумажный пакет. Чай был странный на вид – он больше походил на наломанные тонкие прутья, чем на листья, но на вкус оказался приятным, напоминал гречневый. В стекло билась огромная моль цвета пепла… Пум-пум-пум… Тонкие лапки пытались за что-нибудь зацепиться, а толстое чешуйчатое тельце гадко извивалось. Женщина поморщилась, села за стол подальше от окна и открыла новый  журнал…  После страницы, где кто-то декоративно разрисовал цифры года, украсил их вензелями и птичками, на несколько страниц растянулись детские рисунки… Головастые принцессы, домики с деревьями, похожими на зеленые взрывы, большеглазые герои из аниме, трудноузнаваемые животные и рыбки…. Она было заскучала, но тут со следующей страницы красным фломастером завопило:

Кончилось все пиво… До ближайшего бара – километры… И нечего смеяться!!!

Ниже, после какой-то непонятной завитушки, –  то ли схемы, то ли кто-то пытался расписать ручку, тот же почерк продолжил:

Поход в темноту закончился ничем! Но когда Келли упала – было приятно наблюдать и даже зашевелилось внутри!

Дальше той же ручкой продолжил другой почерк:

Дружище – будь точнее – не внутри, а в штанах.

После чего бисерно, по-девичьи  приписано:

Интересно, Алан, чего ты обкурился???

Скорее всего, это последнее принадлежало руке самой Келли, которая куда-то падала, но, в конце концов, осталась жива. Следующие две страницы были склеены. А за ними ровным почерком четко обозначено:

Спасибо за:

атмосферу спокойствия

хороший и большой холодильник

за красивые пейзажи

за мама-сан

– и за электрообогреватели!

После недели в Токио – очень расслабляет. Мы оставили рулон розовой туалетной бумаги, если кого интересует…

После сообщения о щедрости шел рисунок дома напротив, за двумя рисовыми грядками, сделанный явно с натуры. Видно было, что рисовальщик был бесталанный, но располагал временем. Вместо равномерно разбегающихся делянок риса – белые пятна… Дата под рисунком расплылась в бывшем водяном пятне, но все же определяла конец декабря, и стало понятно, что вместо зелени на грядках тогда лежал снег. После этого в каждом сообщении начались жалобы на мороз.

19 декабря

Спасибо. Когда приехали, в доме было очень холодно, но быстро разогревают обогреватели… Спасибо Маруа-сан.

Если вы приедете сюда зимой – идите  к замершему пруду, там подо льдом так красиво сверкают рыбы!

21 декабря

Красивый огромный дом! Как жаль, что я здесь одна! Больше – никого. Холодно, и некому меня согреть…  Нет ни друга, ни любовника, ни даже чужого! Ха, ха…

24 декабря

Мое первое – белое рождество! Никогда не видела снега!!! Всем счастья и счастливого рождества, люди!

Мириам из Сиднея.

Следующие страницы были все в канжи и детских рисунках: наверное, в Японии в этот момент начались школьные каникулы.

Женщина вспомнила школу, и ей стало неприятно. Страх за плохие оценки вносил в жизнь кучу ненужных переживаний. Ее за это не ругали, но она видела, что родители расстраиваются, и старалась этого не делать, отчего приходилось приспосабливаться и терять себя… А дальше – больше! И может быть, оттого теперь она запуталась вконец, затерялась под обломками чужих мнений, глупых советов и ненужных страхов.

29 декабря

Мороз. Мы, несчастные два австралийца, которые уехали из сорокоградусной домашней жары… Но белые одеяла снега, укрывшие всю деревню поутру, заслуживают того, чтобы пострадать ночью. Магия! Кстати, мы тоже ночью видели приведение… наверное, это тот самый…

Дальше опять были склеенные страницы…

Перед самым рассветом вчерашний мужчина проходил опять. Она стояла у окна и смотрела на него, и ей показалось, что он ее тоже увидел. Но ничего в своем маршруте не поменял – развернулся у самых кустов и пошел по рисовым грядкам вниз. Она встала и, не прячась, стояла, пока он не скрылся из вида, вернее, не он, а его соломенная шапка, закругленная вниз, как шляпка гриба.

Днем по лесу гулять было жарко, она спустилась по пятнистым ступеням в лощину. Там по рыжим камням, бежала перламутровая река. Дети, спасаясь от жары, играли в ее светящейся воде. Бросали гальку и она скакала по яркой, упругой поверхности. По дну стайками бегали тени небольших рыбешек. Ущелье, заросшее лесом, спускалось к воде звонкой осокой. Над рекой был выстроен небольшой кисатэн*****, где можно было поесть.

Официантка вместе с меню принесла маленький бамбуковый веер.

– Скажите, а вы слышали что-нибудь про приведения? Здесь, в этих краях?

Официантка замахала на нее рукой – обрывая вопрос, записала заказ и засеменила на кухню… Но к женщине повернулся человек с бледным лицом, сидевший за соседним столом. Судя по акценту, это был немец.

– Вы смотрели знаменитый фильм Кобаяси? Там первый кваидан называется “Черные волосы”… – Мужчина замолчал, будто ждал ее разрешения на разговор.

Она кивнула.

– История эта про молодого самурая, который бросил свою любимую, но бедную жену, чтобы выгодно жениться на другой. История довольно обычная… Новая жена оказалась особой злой и эгоистичной… Требовала, чтобы новый муж ее постоянно развлекал, отрабатывая, так сказать, свое новое социальное положение. А его, чем дальше, тем больше, преследовали видения той самой, настоящей любви… И понял он, что жена его первая дороже ему всех других женщин.  Хоть и много лет уже прошло, а все равно любит он только ее. Мучился он так, мучился и, в конце концов, решил вернуться. Долго искал ту самую деревню… Нашел дом ее, обветшалый и запущенный. Заросший двор… Понял мужчина, что пришел слишком поздно, но все же зашел внутрь… И там, к своему удивлению, увидел свою любимую! Она была все так же прекрасна и так же добра… Ждала только его… И приняла его в свои объятия…

Человек с бледным лицом замолчал, посмотрел на реку, на небо и продолжил:

– Утром проснулся самурай в этом заброшенном доме и обнаружил, что рядом с ним лежит полуистлевший труп…

– Боже, какой ужас!

– Вы что, не верите в оборотней?

– Нет.

К дому она вернулась через рощу голубого бамбука. Высоченные стволы были покрыты белым налетом, словно изморозью. Глядя на них, становилось прохладнее. В эту ночь ей снились какие-то странные мелькающие сны, но запомнились только цвета. Что-то зеленое на красном фоне. Одинаковые по тону, эти цвета, спорили между собой, картинка мельтешила, смотреть было больно. Она проснулась и открыла глаза. Еще не рассвело. Пятна цвета из сна еще плясали в голове, но уже слабее, постепенно уходили. Симультация – вспомнилось из институтских лекций. Что-то подобное было, когда она заснула в первый же день путешествия в шинконсэне и когда поезд проходил через мост, с такой же силой замелькали его металлические конструкции, перекрывая горячее солнце и так же внутри головы вспыхивало оранжевым вперемешку с синим. А тут был алый с зеленым. Зеленый явно появился из рисовых делянок, они были повсюду, где есть свободное место, вокруг домов, у дорог и даже вплотную к железнодорожному полотну. Но этот алый?  Что-то такое им читали в архитектурном… красный тест-объект на сером фоне выделяет из него зеленый и наоборот, зеленый тест-объект придаст серому фону красный оттенок.

Когда она встала с жесткого футона, мужчина уже шел к дому. Пристально глядя на ее окно. Она замерла, но не спряталась. Он остановился перед самым поворотом. Ему было лет сорок на вид, но волосы у него были абсолютно седые. Он стоял и смотрел на нее, будто силился что-то вспомнить, она тоже не двигалась и только чуть шевельнула рукой, прощаясь, и словно включенный этим жестом в реальность, он ожил, отвернулся и опять пошел вниз по полям.

Вечером она долго читала и заснула позже, чем обычно. Проснулась тогда, когда седой уже стоял и смотрел на нее сквозь стекло. Она совсем не удивилась, не спряталась и даже не накрылась. Лежать и смотреть на него снизу вверх было все же неудобно, она встала, одернула короткую ночную рубашку, убрала со лба волосы,  шагнула к окну и поняла, что он стоит уже здесь, по эту сторону стекла. Как бесшумны тонкие перегородки-фусумы… Она не услышала ни звука. Мужчина смотрел на нее так же, как вчера,  – внимательно, будто пытался  узнать. Она улыбнулась, и тогда он сделал несколько быстрых шагов к ней и осторожно провел ладонью по ее груди так, что она задышала сильнее и комната вдруг поплыла перед глазами. Она покачнулась, он тут же ее подхватил и, поддерживая, прикоснулся губами к ее лицу. Просто тронул ее губами так нежно и быстро, что она не почувствовала даже его дыхания. Провел пальцами по затылку и обнял ладонью за шею, у самого основания головы. Опять заглянул в глаза, нашел губами ее губы, прижался к ним, открыл и глубоко вошел в ее рот языком. Язык был острый и длинный, он вибрировал, как будто по нему шел ток, и ей казалось, что его тонкий кончик достанет ей до сердца. Сильно запахло медом, отчего подумалось, что в ней огромное волшебное жало, и что сейчас будет, наверное, очень больно, но двинуться невозможно, ныло внизу живота и хотелось, чтобы время остановилось. Он несколько раз втянул в себя язык и снова высунул с невероятной силой, потом опять оставил его вибрировать внутри, прижимаясь к ней всем своим телом, а она совсем ослабла, теплая волна пошла от головы к ногам, внизу, в самом нежном, все сжалось, внутренности вздохнули, а потом разом выдохнули, и глубоко в ней разорвался шар огромной энергии, разбегаясь по телу великим наслаждением. Она застонала, – вибрация его языка стала ее вибрацией, они слились в одно целое, пока вся энергия, накопившаяся в ней, не вышла, наконец, наружу. Тогда она затихла, разом обмякла, он положил ее на футон и вышел из дома.

Спала она целые сутки без сновидений.  Когда проснулась, ее не покидало ощущение вселенской радости и очищения, будто она выбросила из себя что-то старое и ненужное. На футоне под животом было влажное пятно. Она поменяла простыню. Про мужчину она помнила только его глаза, и еще, как выжженное клеймо – черный ровный крест на шее, чуть ниже уха.

В этот же день в дом заселилась корейская семья с маленькой девочкой, у которой бинтом был перевязан наискосок глаз.

Женщина собрала вещи, чтобы переехать в Хирошиму.

Перед тем как сесть в такси, она в последний раз обернулась – девочка  стояла на пороге, упираясь костлявыми руками о дверную раму.  Худая, как маленькое игрушечное распятье. Женщина помахала ей рукой, и девочка улыбнулась. Зубы девочки были красными от крови.

*  *  *

Огромная гостиница была недалеко от порта, смотрела окнами на залив и считалась одной из лучших. На плотном покрывале лежал буклет, на его обложке – ухоженная женская рука, на ладони которой невесомо лежал лепесток орхидеи. В буклете рассказывалось про большой комплекс бань на семнадцатом этаже. Предлагалась скидка  – масляный массаж тела, чистка лица, два вида масок и пользование баней, и все это за двадцать восемь тысяч йен.

После бань и массажа женщине не захотелось сушить волосы. Она просто расчесала их ровно, вытянув на спину мягкого халата. В одежду переодеваться тоже было лень, и  она решила  доехать до номера так.

В холле, перед лифтом, в одинаковых полосатых пижамах жались друг к другу два японца. Короткие штаны и рукава делали их похожими на детей, а стеснение на лицах говорило о том, что им невероятно неловко. Она подошла ближе и поняла, чего они так стеснялись. Рядом с ними, а теперь уже и с ней, на отдельной ножке стоял довольно крупный плакат – на нем перечеркнутые крестом изображение пижамы и халата. И все втроем они стояли как нелепая иллюстрация того, чего делать было категорически запрещено. Было неловко смотреть друг другу в глаза, хотелось исчезнуть или уничтожить эту запрещающую надпись, а лифт никак не приходил, шаги по коридору пугали, скорее бы попасть в номер, забраться под одеяло и чувствовать себя хоть в относительной безопасности и уединенности. Наконец лифтовая кабина остановилась напротив них – напряжение, достигшее пика, вот-вот должно было уйти, каждый из них, затаив дыхание, ждал финальной развязки. И она, наконец, наступила. Лифт вздрогнул, замолчал, огромные двери бесшумно разъехались в стороны: и там, в темном зеркальном пространстве удесятеренные отражением стояли, прижавшись друг к другу, человек пятнадцать. С фотоаппаратами, осветительными приборами и отражателями. Они рассматривали троицу и плакат рядом с ними. Никто не двинулся с места, никто не произнес ни слова. И только когда двери опять закрылись и все осталось  так, как и было прежде, женщина засмеялась, засмеялись и японцы, и смеялись, пока не пришел другой лифт и не доставил, наконец, в коробки комнат.

И утром в холле стояло огромное количество неподвижных фигур в черных костюмах,  которые ей мгновенно вызвали такси. И только там водитель рассказал, что в отеле остановился премьер-министр, который прилетел посетить город.

*  *  *

Маленькая корейская девочка сидела на полу, раскачивала языком передний зуб и ждала, когда мать приготовит рис. Отец спал: им пришлось ехать от Токио на машине и по дороге они несколько раз заблудились…

Девочке было скучно, и она наконец дотянулась до альбома, который лежал на полу открытым. Страницы альбома склеились в одну. Девочка, высовывая язык, указательным пальцем долго не могла разодрать страницы, но все же потом у нее это получилось. Она внимательно посмотрела на незнакомые буквы, повернув голову так, чтобы незабинтованый глаз был как бы посередине. Не нашла никаких картинок и потеряла к альбому всякий интерес. Отвернулась к окну и, раздраженная этим долгим ожиданием, начала качать зуб все быстрее и быстрее, надавила на него с силой языком, во рту треснуло, крови стало еще больше, девочка ойкнула и скривилась. Выплюнула зуб на ладонь и побежала показать матери…

На раскрытую страницу альбома с пола тяжело взобралась засыпающая серая моль с тяжелым кривляющимся тельцем и поползла по чуть расплывшимся буквам.

…самурай, хотя одетый как обыкновенный крестьянин или монах… Но, видимо, в своей светской жизни они могли одеваться именно так. Самое интересное, говорят, узнать его очень легко. Оттого,  что на шее у него – черный крест. Если кто-то его еще видел, интересно….

Дальше шла рваная фактура склейки, и текст не читался.

* Страшная история, рассказанная вслух, чаще всего связанная с оборотнями или привидениями.

** Имбирь, обычно маринованый, розово-оранжевого цвета.

*** Алтарная ниша в традиционном японском доме.

**** Сложные по написанию японские иероглифы – канджи.

***** Сеть кофеен с небольшой закуской.

PAGE   * MERGEFORMAT 13