Питер Устинов
Питер Устинов — это человек-оркестр, человек-многостаночник и просто человек, который всегда казался будто из параллельной, более остроумной вселенной. Его имя звучит благородно и чуть-чуть абсурдно — как будто уже само по себе намекает на то, что будет весело. И ведь правда. Когда начинаешь копаться в его биографии, хочется либо записывать каждый второй факт, либо устраивать кинофестиваль, либо просто налить себе бокал вина и наслаждаться. Или звать друзей и устраивать вечер «Питер рассказывает» — потому что он рассказывал так, что становилось понятно: с этим человеком не соскучишься, даже если вы вдвоем застряли в лифте без света и интернета. Он был как карманный театр — миниатюрный, но с полным набором декораций, актеров, музыки и света. Только всё это помещалось в одном человеке с выразительными бровями и интеллигентным хохотом.
Питер Устинов родился в Лондоне, но был чистейший интернационал во всех смыслах. У него в крови были русские аристократы, эфиопские воины, немецкие философы, швейцарские дипломаты и французские художники — в общем, как будто кто-то наугад смешал гены всех европейских народов и получил Питера. Он сам говорил, что чувствует себя Евросоюзом в человеческой оболочке. И это в 1930-х! Он был живым доказательством того, что космополитизм — это не сухая политическая теория, а стиль жизни. У него не было внутренней границы между культурами — он с легкостью перескакивал с русской душевности на французское остроумие, добавляя при этом щепотку британского сарказма. А если по пути случалась немецкая педантичность — он превращал её в шутку. Каждый его жест, каждое слово были сплетением языков и менталитетов. Устинов не просто знал, кто он, — он был этим «кто» сразу во множественном числе.
Языки? Подумаешь, английский. Устинов бегло говорил ещё на французском, немецком, итальянском, и русском. Причём не просто говорил — он импровизировал, шутил, пародировал, и в целом вёл себя как человек, у которого в голове живёт небольшой многоязычный театр. Он мог начать анекдот на одном языке, продолжить на другом, и закончить цитатой из Сервантеса на испанском — просто потому что так смешнее. С ним даже молчание было полиглотским: казалось, его паузы тоже имеют акцент. Он, возможно, единственный человек, который мог объяснить разницу между тоской и spleen, и при этом рассмешить публику в трёх странах одновременно. Он умел превращать лингвистику в шоу.
Хотел стать сценаристом. Начал с писанины, как все приличные люди. Пьесы, рассказы, сценарии. Потом кто-то сказал: «Слушай, а ты не хочешь сам сыграть?» — и Питер Устинов внезапно оказался на сцене. А там — понеслось. Улыбка, акцент, харизма на десять баллов из пяти — зрители влюблялись с первого взгляда. Он был тем редким случаем, когда сцена не добавляла человеку шарма — а просто становилась фоном для его естественного блеска. Его голос был настолько выразительным, что ему можно было доверить озвучку телефонного справочника — и люди бы слушали. В театре он чувствовал себя не просто дома — он как будто сам был этим домом: уютным, слегка пыльным, но с потрясающей акустикой.
Голливуд его полюбил. Питер Устинов получил два «Оскара» — сначала за роль раба-смотрителя в «Спартаке», потом за роль в «Топке». Но к Лос-Анджелесу он относился с таким же скепсисом, с каким англичане смотрят на крепкий кофе. Говорил, что солнце там яркое, а самоиронии ноль. А без самоиронии, как известно, ни одна великая нация не выживет. Его раздражала поверхностность — он не мог представить себе разговор о жизни, в котором нет места парадоксу. И всё же он блистал на экране — потому что где, как не в кино, можно одновременно быть собой и кем угодно? Он воспринимал съёмочную площадку как экспериментальный театр, где можно играть Чехова, даже если тебя снимает студия MGM.
В образе Эркюля Пуаро он был не просто детективом с усами, а своего рода метафизиком в твидовом костюме. Его Пуаро — это не только мозг, но и душа, немного брюзгливая, немного ироничная, и всегда с десертом в руках. Фанаты Кристи спорят до сих пор, кто был лучшим Пуаро, но Устинов — это точно самый обаятельный. Он не ловил преступников — он их психологически обнажал. Его диалоги были почти терапевтическими: преступник не столько сдавался, сколько сам начинал верить, что признание — лучший выход. Он был психолог, комик и исповедник в одном лице, с чашкой чая и ментальной лупой.
Он и сам снимал кино. «Взгляд в четыре глаза» — фильм о телевидении до того, как оно стало страшным. Ироничный, меткий, чуть-чуть абсурдный — как если бы Монти Пайтон устроились на работу в BBC и решили посмеяться над самим собой. И это не была случайная вылазка: у Устинова был чёткий взгляд на культуру массовых медиа. Он говорил, что телевидение может быть зеркалом общества, но чаще всего это — кривое зеркало, в котором мы смеёмся, не узнавая себя. Он чувствовал эпоху — с её тревогами, её экранами, её голосами — и умел препарировать всё это, не теряя человечности. И в этом была его суперсила.
Интервью с ним — это отдельный жанр. Его приглашали не столько за роли, сколько за умение рассказывать истории. Он мог за час поведать анекдот, притчу, воспоминание о знакомстве с императором Эфиопии и кулинарный рецепт — и всё это с одинаковой лёгкостью. Однажды он заявил: «Я не актёр. Я просто притворяюсь, что умею делать всё подряд». И в этом была правда. Питер Устинов владел искусством болтовни как философ владеет силлогизмом. Он умел быть смешным без насмешки, умным без высокомерия, и интересным без необходимости шокировать. Ему не нужны были декорации — его лицо, его голос, его память делали всё сами. Он мог бы читать инструкцию по установке стиральной машины, и это стало бы хитом вечера.
А потом он стал послом доброй воли ЮНИСЕФ. С 1969 года и до самой смерти. Объездил мир, участвовал в гуманитарных миссиях, выступал перед детьми, писал речи. И при этом умудрялся оставаться весёлым, даже когда рассказывал о серьёзном. Это редкий дар — не становиться циником, увидев мир таким, каков он есть. Он говорил, что дети — это единственная категория людей, перед которой стоит быть абсолютно честным. И он был честен — и в своей доброте, и в своём остроумии. Он воспринимал свою гуманитарную работу не как миссию, а как естественное продолжение своей личности: быть с людьми, слушать, шутить, обнимать. Его поездки были полны света, даже если в них шла речь о самых тёмных местах.
Королева его, естественно, посвятила в рыцари. Иначе было бы как-то неловко. В 1990 году он стал сэром Питером Устиновым. Правда, сам говорил, что чувствует себя больше придворным шутом, чем лордом. Но шутом с глубокой философией и потрясающим чувством меры. Он носил этот титул как уютный шарф — без пафоса, но с достоинством. А когда его спрашивали, что значит быть сэром, он отвечал: «Это как быть старым пуделем на выставке — все улыбаются, но никто не слушает». Он шутил над собой с такой лёгкостью, как будто вся британская традиция самоуничижения была его личной находкой.
Он говорил: «Терпимость — это когда ты знаешь, что кто-то неправ, но позволяешь ему это делать». Вот бы эту фразу выжечь на мраморе всех социальных сетей. Или хотя бы нанести на кружку. Или сделать из неё screensaver для смартфона. Она объясняет мир лучше, чем половина диссертаций по социологии. Устинов умел в одной фразе выразить суть гуманизма так, как будто он просто рассказывает, как приготовить яичницу. И это был его дар — делать сложное простым, грустное — светлым, а банальное — блистательным.
Умер он в Швейцарии — как подобает людям, которые всегда держали планку. Но даже после смерти остался живым. Потому что каждый раз, когда вспоминаешь Устинова, тебе хочется улыбнуться. А это, между прочим, не самое простое наследие в мире. Он не стремился быть легендой — просто был собой. Но, как выяснилось, иногда этого достаточно, чтобы остаться в памяти как легенда. И, может быть, однажды кто-нибудь откроет старую запись с его интервью, услышит этот слегка насмешливый голос и скажет: «Вот бы все были такими». И это будет честная мечта.
