Лучиано Паваротти: я не звезда, я певец
Лучиано Паваротти был тем редким человеком, который превращал дыхание в искусство, а простую человеческую улыбку — в часть музыкальной фразы. Он не просто пел, он существовал в какой-то своей вселенной, где оперные арии звучали не как академический подвиг, а как приглашение к хорошему обеду, бокалу вина и разговору о вечном. Серьёзно, в мире, где теноры обычно ассоциируются с напыщенностью и безупречным поклоном после последней ноты, Паваротти был живым, жадным до жизни и голоса человеком, для которого «Nessun dorma» была не просто арией, а состоянием души.
Родился он в Модене в 1935 году — в городе, где пахнет не только оперой, но и пармезаном, бальзамическим уксусом и ревом моторов Ferrari. Его отец был пекарем и пел в любительском хоре, мать — рабочей на фабрике сигар. Музыка в семье звучала, но будущее великого тенора тогда больше походило на маршрут школьного учителя, чем на мировые сцены. Паваротти и правда стал учителем — преподавал в начальной школе, пока не понял, что детские хоры не дают той драматургии, которую он ищет.
Первой любовью Паваротти, впрочем, был вовсе не Верди, а футбольный мяч. Он мечтал стать вратарём. И, надо сказать, по характеру вратарём он остался навсегда — темпераментный, решительный и немного склонный к героическим прыжкам на публику. Позже он любил рассказывать, что сцена — это тоже ворота, просто там отбиваешь не мячи, а ожидания слушателей.
Музыка вошла в его жизнь тихо и настойчиво. Семья после войны жила бедно, но ради занятий вокалом Лючиано нашёл деньги и силы. У него был голос — не просто сильный, а какой-то солнечный, наполненный тем теплым итальянским светом, от которого даже самые печальные арии звучат как обещание завтрака с видом на море. Учился он у Арриго Полы и Этторе Кампогаллиани, но, как признавался позже, главной школой для него была жизнь: «Я пел, пока не понял, что значит петь от сердца, а не от горла».
В 1961 году Паваротти дебютировал в роли Рудольфо в «Богеме». Не сказать, что мир сразу ахнул, но кто-то наверху явно отметил это событие в блокноте судьбы. Его голос, в котором сочетались сила и простота, не мог остаться незамеченным. Постепенно его начали приглашать в большие театры — Ла Скала, Вену, Метрополитен. К семидесятым Паваротти уже стал тем самым Лючиано, чьё имя знали даже те, кто думал, что Верди — это марка вина.
Но настоящий взрыв популярности случился в 1990-м, когда «Nessun dorma» из «Турандот» зазвучала по всему миру как гимн чемпионата мира по футболу. С тех пор человечество обрело новую ассоциацию: футбол, эмоции, крики болельщиков — и голос Паваротти, который пробивает облака. Этот момент стал культурным слиянием эпох: опера впервые за долгое время перестала быть элитарной. Лючиано в этом смысле сделал для оперы то же, что Мик Джаггер сделал для рока — сделал её частью повседневной страсти.
А потом были «Три тенора». Паваротти, Доминго и Каррерас — трое мужчин в смокингах, которые умудрились продать миллионы дисков с оперными ариями. Казалось, что это невозможно, но публика стояла и ревела, как на рок-концерте. Парадокс: трое оперных певцов, обычно привыкших соревноваться, делили сцену и радовались, будто дети. Паваротти позже говорил: «Это было чудо. Мы просто хотели спеть, а в итоге заставили миллионы людей открыть для себя классику».
Он обладал редким талантом не только петь, но и жить громко. Его аппетит был легендарен. Говорят, что во время спектаклей он прятал тарелки с пастой за кулисами, чтобы успеть перекусить между ариями. Да, этот человек мог съесть тарелку спагетти и через минуту взять высокое «до», как будто макароны были частью вокальной разминки. Его любовь к еде, женщинам и жизни вообще была частью той же страсти, что и его голос. Он пел, как ел, и ел, как пел — с наслаждением.
Но, как и все великие артисты, он не был безупречным. Репутация Паваротти как «короля отмен» преследовала его долгие годы. Он нередко срывал выступления, особенно в Чикаго, где дирекция даже решила больше не приглашать его — слишком дорого обходились пустые залы и расстроенные зрители. Зато, когда он всё же выходил на сцену, всё прощалось. Публика вставала, аплодисменты длились по двадцать минут, и кто-то даже зафиксировал рекорд: 165 вызовов на бис за одно выступление. Это не просто успех — это почти религиозный экстаз.
Он любил говорить: «Я не звезда, я певец». Но в глубине души он понимал, что звезда — это тоже профессия. Он умел общаться с публикой без фальши, мог обнять зрителя голосом. Когда он пел «O sole mio» на стадионе перед десятками тысяч человек, в этом не было пафоса — только чистая радость от того, что люди поют с ним. Это, пожалуй, и есть главный секрет его магии: он не пел для людей, он пел с людьми.
Благотворительность стала для него таким же естественным делом, как и пение. Он организовал серию концертов «Pavarotti & Friends» в своём родном Модене, приглашая туда Боно, Стинга, Эрика Клэптона, Элтона Джона и многих других. Деньги шли на помощь детям, пострадавшим от войн и катастроф. Паваротти, человек гигантской души, считал, что если у тебя есть голос, им стоит делиться не только в зале, но и в мире. В 1998 году он стал послом мира ООН, и, надо сказать, выглядел в этом статусе гораздо убедительнее, чем многие дипломаты.
При всей своей публичной открытости он оставался удивительно простым. Его дом в Модене — не дворец, а уютная ферма с садом, где он мог подкармливать лошадей и играть с детьми. Он любил верховую езду и утверждал, что именно в седле придумал некоторые вокальные решения — мол, ритм скачки помогает дыханию. И хотя вокруг него всегда кружилась пресса, он не играл роль гения, а просто жил так, как жил бы любой итальянец, у которого чуть больше голоса и чуть меньше скромности.
Во второй половине жизни его настигла болезнь. Рак поджелудочной железы — диагноз, от которого не спасают ни аплодисменты, ни молитвы. Но даже в последние месяцы он не отказывался от музыки. Его последнее выступление — Олимпиада в Турине 2006 года. Он исполнил «Nessun dorma» — и да, по слухам, под фонограмму, потому что здоровье уже не позволяло петь вживую. Но даже в записи его голос звучал так, что по коже шли мурашки. Эта ария стала его финальным поклоном — спокойным, достойным и в то же время полным жизни.
Он умер 6 сентября 2007 года. На его похоронах в Модене плакала вся Италия. Стадионы выключили музыку, а пилоты ВВС пролетели над городом, оставив в небе след из зелёно-бело-красных линий. Казалось, сама страна благодарила его за то, что он сделал — не только для музыки, но и для её духа.
После его смерти мир не забыл Паваротти. Его дом превратился в музей, его записи продолжают продаваться, а молодые певцы до сих пор пытаются взять ту самую идеальную «до», что сделала его легендой. Но, честно говоря, дело не в ноте. Дело в том, что Паваротти заставил мир вспомнить: опера — это не искусство для избранных, это эмоция, такая же настоящая, как первая чашка кофе утром или запах дождя летом. Он научил нас не бояться красоты в громких звуках.
В каждом интервью он оставался самим собой — простым, добродушным, немного рассеянным человеком. Однажды журналист спросил: «Что для вас музыка?» Он ответил: «Музыка — это дыхание Бога. Я просто стараюсь не испортить его, пока пою». В этой фразе вся суть Паваротти — скромность великого, которая только усиливает величие.
Он часто шутил, что родился не чтобы быть счастливым, а чтобы петь. Но, глядя на его улыбку, невозможно было поверить. Он был счастлив. Счастлив от каждого аплодисмента, от каждого тарелки пасты, от каждого выхода на сцену, где он снова и снова превращал человеческий голос в свет.
И теперь, когда по радио вдруг звучит его «Caruso» или «O sole mio», хочется замолчать и просто слушать. Потому что даже спустя десятилетия голос Паваротти остаётся тем самым звуком, который заставляет верить, что жизнь — это опера, а мы все в ней хоть немного поём.
