Иван Вырыпаев: «Состояние современного европейского театра чудовищно”

Его пьесы ставят более чем в ста театрах по всему миру — от Европы до Южной Кореи и США. Его называют Чеховым нашего времени. Он является лауреатом Венецианского фестиваля и входит в десятку самых влиятельных современных драматургов. Драматург и режиссер Иван Вырыпаев ответил на вопросы New Style и рассказал о состоянии современного европейского театра и о том, чем коммерческий театр лучше театра государственного, о Фонде интегрального развития Teal House и о своей нашумевшем пьесе «Mahamaya Electronic Devices», об умирающей профессии драматурга и ещё о многом другом.

Послушать интервью можно по ссылке: https://youtu.be/d1VgI5BQf2s

— Иван, в одном из интервью в онлайн издании вас представили как польского режиссёра и драматурга русского происхождения. Вы так себя называете в данный момент? 

— О, нет-нет. Я так себя не называю. Я и не могу быть польским драматургом. Это я не знаю, кто меня так называет. Всё-таки я русский драматург. Я живу в Польше, я гражданин Польши, но пишу на русском. 

— В конце февраля в Лондоне показали спектакль «Mahamaya Electronic Devices». Прошёл почти год с премьеры этой пьесы, которая состоялась тоже в Лондоне. И я помню, что тогда вы говорили про планы показать спектакль и в Америке, и в Европе. Что из этого уже осуществилось и как вы оцениваете успех этой постановки?

— До Америки мы ещё не доехали, хотя планируем. Это оказалось сложнее, чем мы думали. А так, да, мы гастролируем, уже сыграли в разных странах, ездили на фестивали. И главное, что у нас была ещё одна такая премьера в Польше. В прошлом году в Лондоне состоялось скорее превью, как мы его называли. То есть это был такой предварительный показ, скорее в поисках продюсеров, менеджеров и других заинтересованных лиц.

Сейчас спектакль, кстати, сильно изменился в техническом смысле, мы его доработали, и он очень вырос за этот год. Спектакль, конечно, трудный, но мы довольны в целом. Мы хотели бы большего и рассчитывали на большее, но могло быть и хуже. Но, по-моему, все развивается. Могло бы быть это больше и лучше, но по меркам сегодняшней ситуации не будем жаловаться.

— Во всех спектаклях заняты одни и те же актеры? 

— У нас есть несколько человек на роли, когда мы гастролируем. Но в Лондоне задействованы только английские актеры. Проблема с ними такова, что все они очень заняты. У них другая система работы, они подписывают договор на следующий проект. Ну и попробуй их потом выловить. Поэтому мы сделали еще дополнительные составы и сейчас нам стало попроще. 

— В одном из интервью вы говорили, что так как вы пишете на русском языке, то ваш подход может быть понятен на сто процентов только русскоговорящим актерам. Ну, сейчас вот даже на примере этого спектакля и того, что вы много делаете в Польше, получается, что ваши пьесы могут понять не только носители языка? В переводе они так же читабельны/играбельны?

— Мои пьесы же давно играются в разных странах мира. Наверное, с 2002-2003 года. Все же больше 20 лет. На разных языках, в разных странах. Я, конечно, не могу отследить всех постановок. Наверное, я говорил скорее про какое-то внутреннее понимание и про зрителя, который обладает определенной чувственностью или, например, определенным мировосприятием. Когда в пьесах есть определенные духовные поиски это не всех интересует. Многим это не нравится, и я понимаю, почему. Я считаю, что в коммерческом театре, мне ближе всего подходят английские и американские актеры.

— В чем отличие коммерческого театра от любого другого? 

— Я люблю коммерческий театр. И хотел бы в нем работать. В Москве раньше был один из редких случаев, когда авторское, и в общем, достаточно глубокое искусство было в мейнстриме, дорогим и коммерческим. Например, на мои спектакли в Москве билеты были очень дорогие, и купить их было нельзя. А в Европе, или, скажем, в Америке или в Лондоне, где вы живете, и вы лучше меня это знаете, есть разделение — Вестенд, Бродвей или Офф. И нет чего то среднего. То есть либо очень бедно, либо мейнстрим — такой большой бульварный и коммерческий. Моя мысль в том, что в России был очень редкий случай, когда авторская глубокая вещь могла быть коммерческой. В Америке, в Соединенных Штатах это очень трудно. 

— Вы сейчас живете и работаете в Польше. Как обстоят дела с коммерческим театром в Польше?

— И в Польше тоже так. Здесь вообще слова «коммерческий» все боятся. То есть когда говоришь слово «коммерческий», это сразу приравнивается к чему-то плохому: бульвар, дешевый заработок. Здесь все еще коммунистические. Ну, типа заработать хотят по-быстрому. А в Москве было тогда так, что бескомпромиссно, но дорого. Это очень редкий момент. Я такого больше нигде не встречал. В Польше и вообще в Восточной Европе, есть трупы и репертуар. Мне это кажется просто чудовищным. И даже аморальным и антигуманным. Такой коммунистический/социалистический подход, где актеры получают ежемесячную заработную плату. И люди, когда это говоришь, удивляются и спрашивают, а что в этом такого?

— Да, а что в этом такого плохого? 

— Во-первых, зарплаты небольшие. Во-вторых, это страшное рабство, интриги, уничтожение творческих, моральных и гуманистических принципов. Это просто очень вредная вещь для человечества. Я вот сейчас в Польше хочу сделать новый спектакль. У меня на него есть деньги, есть актеры-звезды, но я отменяю репетиции, потому что мне негде играть. Меня не пустил ни один театр в Польше. Ни один. Со звездами, с деньгами и продюсерами. Потому что в театрах свои трупы, которые живут на мои налоги, потому что театр в Польше государственный. То есть я плачу деньги этим людям, за то, что они меня туда не пускают. Они говорят, ставь с нашими актерами. И даже арендовать театр у них нельзя, потому что у них — репертуар. И все театры в Польше такие. 

Вот такая беда происходит с польскими театрами. Леволиберальный кризис. Понятно, что леволиберальные полукоммунистические настроения, где тебе все должны, где ты надеешься на государство, и где государство тебе обязано и должно тебе платить — с одной стороны, очень удобно. Но с другой стороны, останавливает развитие. 

— Расскажите о своей польском проекте Teal House. Чем он занимается? 

—  Фонд интегрального развития Teal House — это фонд помощи артистам-беженцам, которые оказались в другой культурной среде, в стране с другим культурным кодом или просто с другой языковой системой. Наша цель — помочь им не потерять себя, предоставить возможность репетиций и показов своих проектов. И плюс, самое важное, что мы занимаемся интеграцией этих артистов в европейскую культурную жизнь, что оказалось очень-очень сложно. Сложнее, чем мы думали. 

— Где берете на это деньги? 

— Где мы берем деньги? Из двух ресурсов. Во-первых, я попрошайничаю. И уже всем надоел. Меня скоро люди будут бояться, потому что, когда я куда-то приезжаю, все понимают, что я буду просить деньги. Я езжу, выступаю в Штатах с пьесами, собираю какие-то деньги, выпрашиваю по друзьям, по знакомым, по богатым людям. Меня за это презирают, но я все равно продолжаю это делать, потому что считаю это очень важным. А во-вторых — гранты. Мы создали менеджмент, попечительский совет и команду и сейчас становимся на ноги. Мы много подаёмся на гранты и выигрываем их, но они очень быстро заканчиваются. 

— Я обратила внимание, что на вашем официальном сайте в открытом доступе опубликованы ваши пьесы. Их можно бесплатно почитать, и при соблюдении некоторых условий их можно бесплатно ставить. Разве так бывает? Где же тут коммерция, где необходимость сбора денег на нужды Фонда? 

— Да, на сайте пьесы можно читать и совершенно бесплатно. Дело в том, что драматург не зарабатывает на чтение пьес. Пьесы — это для театров. Мои деньги не в читателях, а в директорах театров. Наоборот хорошо, когда в интернете можно найти мои пьесы. Как правило обычные люди не читают пьесы, они их смотрят. Мой заработок — в постановках, поэтому я бесплатно и с радостью распространяю свои пьесы. 

Но при этом я не принимаю финансовых решений по поводу их постановки. Я заключил пожизненный контракт с немецким издательством, одним из самых главных издательств в Берлине. И именно они принимают решения по денежному вопросу. А я даже не знаю, где ставятся мои пьесы, просто раз в три месяца получаю от них отчет. Они хорошие люди, и когда есть необходимость, с ними можно договориться снизить цену или получить разрешение на бесплатную постановку. Это относится к беженцам, студентам, маленьким театрам, которые совсем без бюджетов работают. 

— Как вы считаете надо правильно ходить в театр? Вообще и на ваши постановки в частности. Надо ли перед этим как-то специально готовиться? Прочитать саму пьесу, например? 

— Вообще-то пьеса написана именно для того, чтобы ее поставили на сцене. У нее именно такое определение: «Пьеса — литературное произведение для исполнения со сцены». И сам театр возник тогда, когда люди не умели читать. Они идут в театр и платят за билет, чтобы им показали пьесу. Зрители вообще ничего не должны знать ни про автора, ни про контекст. Они просто приходят на развлечения, и для них играют пьесу. Я же стараюсь так ее написать, чтобы зрители все поняли.

Но, к сожалению, сегодня театр режиссерский, и они интерпретируют пьесу так, как видят. И это может превратиться в страшную путаницу. Моя профессия умирает, потому что, ну, кто сегодня узнает, о чем я на самом деле пишу? Я же не знаю, как играют мои пьесы. Скорее всего, их интерпретируют, как хотят. И там еще оставляют мою фамилию. Я заканчиваю с драматургией. Я уже больше не буду этим заниматься.

“Пожалуйста, будьте добры к моим пьесам. Для меня они как мои дети. Будьте к ним внимательны и проявляйте уважение”, — Иван Вырыпаев (Официальный сайт Ивана Вырыпаева)

— Почему? Можете объяснить? 

— Я решил, что пишу последнюю свою пьесу. И уже больше не буду писать, потому что это бессмысленно. Потому, что конечный продукт может быть далек от того, что задумывалось автором. Очень далек. Даже, если переведено корректно, за чем следят агенты, и я видел хорошие переводы, то дальше режиссер будет интерпретировать текст по-своему. Тут уже у автора контроля никакого нет.

Ну да, у меня в контракте написано, что если что-то меняется в моей пьесе, то нужно писать: «по мотивам пьесы Ивана Вырыпаева». А кто это будет проверять? Никто же не будет ездить на спектакли по разным городам и смотреть, как там играют мои пьесы. Как это проверишь? Я же не буду с ними судиться. Зачем? Я просто понял, что надо уходить, я не из той эпохи. Я умер. И профессия драматурга умирает. Мы-драматурги, наверное, больше не нужны. Сегодняшнее состояние современного театра европейского для меня чудовищно.