Марк Шагал. Романтик авангарда

«В нашей жизни, как и в палитре художника, есть лишь один цвет, способный напомнить смыслом жизнь и Искусство – цвет любви», – писал Марк Шагал. Сказочнику, чьи влюбленные с одинаковой легкостью парят в небе Парижа и провинциального Витебска, а люди и животные разговаривают друг с другом на одном языке; мастеру, сумевшему сплавить воедино новейшие течения начала двадцатого столетия и поэзию еврейского фольклора, посвящена выставка «Марк Шагал: мастер модернизма», открывшаяся в галерее Тейт в Ливерпуле.

«…Рисовать начинает.
Корову берет – и коровой рисует.
Церковь берет – и ею рисует,
Селедкой рисует.
Ножами, руками, кнутом.
Головами
И всеми дурными страстями местечка еврейского,
Всей воспаленною страстностью русской провинции
Рисует для Франции,
Чувственности лишенной…

И вдруг перед вами – портрет…
Это ты, читатель,
И я,
И он сам…»

Эти строки поэт Блэз Сандрар посвятил своему другу, Марку Шагалу. Точнее, Мойше Сегалу – уроженцу города Витебска, более полувека прожившему во Франции. Марком Шагалом – на французский манер он стал себя называть, впервые приехав в Париж в 1911 году. Париж художник полюбил горячо и навсегда, но до самой смерти нежно именовал «мой второй Витебск». За долгую – почти в столетие – жизнь судьба заносила Шагала в разные земли: родился в Белоруссии, учился в Петербурге, жил во Франции и США. Но неизменно утверждал: «Если бы я не был евреем, я не был бы художником или был бы совсем другим художником».

В Париже 1911 года Шагал поселился в знаменитом «Улье». Этот комплекс из 140 крошечных студий, созданный в 1902 году меценатом и скульптором-любителем Альфредом Буше, находился на окраине столицы. Купив участок земли, Буше установил там приобретенный на распродаже имущества Всемирной выставки 1900 года павильон бордоских вин – напоминающую круглый улей трехэтажную ротонду (кстати, выполненную по проекту Эйфеля). Прослышав о символической плате, за которую Буше-меценат сдавал студии в «Улье» (месячная аренда мастерской стоила как два недорогих обеда), сюда слетались бедствующие гении авангарда со всего мира – Модильяни, Леже, Бранкузи, Аполлинер, Липшиц, Сутин, Цадкин, Архипенко, Жакоб.

Шагал вспоминал: «Здесь жила разноплеменная художественная богема.

В мастерских у русских рыдала обиженная натурщица, у итальянцев пели под гитару, у евреев жарко спорили, а я сидел один перед керосиновой лампой. Кругом картины, холсты – собственно, и не холсты, а мои скатерти, простыни и ночные сорочки, разрезанные на куски и натянутые на подрамники».

В жужжащем «измами» пространстве «Улья» Шагал чувствовал себя достаточно независимо. Он писал: «Я мог спокойно работать рядом с заносчивыми кубистами. Они меня не раздражали. Я воспринимал их сдержанно и размышлял: «Пусть себе кушают на здоровье свои квадратные груши на треугольных столах».

Шагал оказался в самом центре экспериментов нового искусства. Но, хотя Гийом Аполлинер и называл его творчество «сюрнатурализмом», точки отсчета у них были совершенно разные. Сюрреалисты извлекали свои образы из глубин подсознания, необъяснимого и туманного мира грез, подслащенного парами опиума или алкоголя. Шагал же всегда опирался на абсолютно конкретные, глубоко личные воспоминания детства, бесконечно возвращался к прошлому, мифологизируя события собственной жизни. Кажется,
десятилетиями он жил, повернув голову назад, к Витебску, вглядываясь в образы и улицы, уже не существующие в реальности, но для него настолько явственные, что они заслоняли кипящую вокруг парижскую действительность.

Все эти нехитрые праздники заштатного еврейского городка с покосившимися заборами, бесчисленные родственники, скрипачи, свитки Торы и канделябры, невесты и коровы, заполнявшие полотна Шагала, очень быстро приелись бы публике как образцы трогательного, сентиментального неопримитивизма, если бы их герои оставались в реальном мире… а не пренебрегали законами гравитации, не вращались среди лун и ангелов, если бы у часов не было крыльев, а у котов – человеческих лиц… да мало ли что еще напридумывал этот мудрый ребенок Шагал. В земном космосе художника привычное сдвигается и переворачивается с ног на голову, низ и верх, близкое и далекое меняются местами, «образ входит в образ, и предмет сечет предмет» (слова Пастернака). Обыденное и фантастическое у Шагала то смыкается, то расходится – как всплывающие в сознании фрагменты воспоминаний, размышлений, мечтаний. «Мое искусство не рассуждает, оно – расплавленный свинец, лазурь души, изливающаяся на холст. Неправда, что мое искусство фантастично! Наоборот, я реалист. Я люблю землю», – утверждал художник. И… запускал своих героев по небесам! «Сказочником, Андерсеном живописи» называл его Илья Эренбург.

Шагал как будто балансировал одновременно на двух берегах – патриархального быта местечковых евреев и бурлящего изощренными модернистскими теориями художественного мира Европы. Никогда не забывая своих еврейских корней, родного фольклора и преданий, основ хасидской религиозной доктрины с ее проповедью радости как высшего смысла человеческого существования, художник примерял на них одежды модернизма – экспрессионизма, орфизма, фовизма, сюрреализма, кубизма. Но художественные методы этих стилей были для него не самоцелью, а лишь новой краской в палитре воплощения мира через акт творения. На том, как авангардные течения первой половины двадцатого века преломлялись в творчестве Шагала, повлияли на его художественный язык и сюжетный строй, и сфокусирована концепция выставки в Тейт Ливерпуль.

Более 70 живописных и графических работ, представленных в экспозиции, созданы между 1911-1922 гг. – в самый турбулентный и насыщенный период в жизни художника. За эти десять с небольшим лет началась и закончилась Первая мировая война, в России произошла революция; художник три года проучился в Париже, состоялась его первая персональная выставка в Берлине, свадьба с любимой музой Беллой Розенфельд, родилась дочь Ида; он работал в Петрограде, Москве, был уполномоченным комиссаром по делам искусств, организовал Витебскую свободную академию, преподавал в трудовой школе-колонии для беспризорников в Малаховке, работал для Еврейского камерного театра – вплоть до отъезда с семьей на Запад. (Кстати, серии масштабных панно художника для Еврейского театра, интерьер которого в его оформлении современники окрестили «коробочкой Шагала», на выставке в Ливерпуле отведен целый зал.) Это были годы, когда формировались основные художественные принципы творчества Шагала, складывались его видение и образный строй.

Был ли Шагал в действительности мастером модернизма – вопрос спорный. Художник никогда не примыкал ни к одному направлению и если и использовал элементы алфавита авангарда, то лишь в столь дорогом ему кругу традиционных еврейских и общечеловеческих тем – любовь, рождение, смерть, Библия, страдание, радость, к которым обращался на протяжении почти восьмидесяти лет творчества.

Цвет у Шагала всегда живет по своим законам. Вылепленные из цветного масла люди, животные, дома и небесные светила не только окрашены самыми невероятными красками – нередко художник еще и делит их на разноцветные секторы, отгороженные друг от друга черным контуром. Таков скрипач, выстроенный из зеленого, оранжевого и синего сегментов – каждый в соответствии с определенным энергетическим слоем. Цвета – насыщенные, сгущенные до предела, терпкие, вязкие, вопящие, радостные, давящие и притягивающие одновременно. Или, как в витражах, подсвеченные изнутри радужным, не подчиняющимся оптике светом. «Любовь имеет цвет и свет, а не фабулу», – считал художник. В его серии «Любовники» лица влюбленных пар окрашены в зависимости от их чувства – в зеленый, голубой, розовый цвета. Скупой на похвалы Пикассо в 1950-е годы сказал: «Когда умрет Матисс, единственным художником из тех, кто знает, что такое цвет, останется Шагал».

Андрей Вознесенский писал: «Вряд ли кто из художников так в буквальном смысле был поэтом, как этот сын витебского селедочника. Безумные, василькового цвета избы, красные петухи, зеленые свиньи, загадочные саркастические козы – все увидено взглядом поэта».

Шагал и был поэтом – причем не только на своих холстах, в витражах, сияющих во многих храмах мира, в росписях театров и в графических сюитах к литературным шедеврам, – его стихи, эссе и мемуары не уступают по образной яркости и фантазии художественным работам.

«Небо, полет – главное состояние кисти Шагала». Он и умер в полете – 98-летним, поднимаясь на лифте в свою мастерскую в замке в Сен-Поль-де-Ванс.

«…Ах, Марк Захарович, нарисуйте
непобедимо синий завет –
Небом Единым Жив Человек».

Андрей Вознесенский

Chagall: Modern Master
до 6 октября 2013
Tate Liverpool, Albert Dock, Liverpool Waterfront, L3 4BB
www.tate.org.uk