ДЫМ ОТЕЧЕСТВА
…То там то сям попадались уже на холмах цветущие вишни и сливы — черные ветки были усыпаны мелкой перловкой озябших, с трудом распускавшихся цветов. Около станции я подошла к такому дереву вплотную: ничем не пахнут, кроме разве что воды и весны. Станция называлась Clamart. Первый раз это слово я видела на втором этаже, в зале импрессионистов в Пушкинском, в тексте пояснительной таблички к зимнему пейзажу. А теперь оно было набрано железными буквами на заполненном людьми перроне: лица будничные, в глазах — вчерашний выходной, на календаре — понедельник. Проносились мимо ярко-синие, c тавром рекламы на крутых боках, поезда дальнего следования, обдавали оглушительно теплым воздухом, мчали в Шампань и в Бордо, и в Нормандию, к морю, и на юг, в Арманьяк… ах, чего только нет на карте Франции! Сказка странствий, музыка Шнитке, нотный стан железнодорожных путей.
А мой паровозик неспешно затормозил через минуту — старенький, серебристо-серый, душный летом и холодный зимой, тот, что прозвали в народе «консервной банкой». Я взяла сумку и вышла. Татьяна ждала меня на платформе. Мы сказали друг другу одновременно все, что обычно говорят: спасибо, не стоило, нет-нет, лучше показать, а то заблудитесь, это всего пять минут, иногда меня в офисе не будет, а вот Саша — непременно, так что и решите с ним остальное сами.
Она была удивительная мать — не думала, что у двадцатилетнего рослого молодца может быть матерью такая хрупкая пепельноволосая девочка. При этом девочка курила цигарки «Gauloises», в разговоре с сантехником умела на трех языках впечатать куда надо непечатное, носила мужские пиджаки и галстуки, от чего становилась еще беззащитнее на вид, ездила по всей Франции на красном «вольво», могла с закрытыми глазами отличить по вкусу бордо «Pomerol» от бордо «St.-Julien» и много еще чего могла. Она будто так и родилась — в металлически-серой броне делового костюма, с мобильником в правом кармане пиджака, с часами на левой руке — всегда поглядывает на них, куда-то опаздывая. И только невероятное стечение обстоятельств: я пришла на урок, а Саша в последний момент заболел ангиной, и у Татьяны отменились две встречи подряд — привело к тому, что я узнала: не всегда были галстуки, пиджаки и сигареты «Gauloises». Кружевные сарафаны, театральный парасоль и шампанское на обочине тоже были. Не в Париже, конечно. Однажды в Москве, в конце апреля, Татьяна, тогда еще в темно-синем сарафане и светло-синем драповом пальто, с холщовой сумкой через плечо, встретилась с прекрасным смуглым незнакомцем, который помог ей выйти из трамвая и подарил букет влажных чайных роз.
— Вы с ума сошли?— сказала Татьяна и взяла букет, не убавляя шага.
Она уже опаздывала в кинотеатр — на работу. Там Татьяна два раза в неделю подвизалась переводчиком. Шумный, неровный поток американских фильмов хлынул в Москву в девяностые, и переводить их надо было в ритме нон-стоп и за хорошие деньги. Но незнакомец не отставал, и так, на бегу, они обменялись телефонами. Он позвонил на следующий день и сказал, что очень хочет ее видеть. Никита вообще всегда знал, чего хотел. Он хотел иметь свою рекламную компанию, вишневый сад на даче и Татьяну. Татьяна была студенткой филфака и любила ходить в театр, где ее тетя прогуливалась с парасолем в другом вишневом саду, гулком и картонном, потому что тетя играла в пьесах Чехова, причем не последнюю роль. С Никитой сначала было все в полной гармонии. Он открыл свою рекламную фирму, а Татьяна, помогая ему, увлеклась полиграфией и, окончив институт, стала работать в одной фирме на Сухаревской, где печатали всякие брошюры и плакаты, и для Никиты в том числе. Потом Никита купил дачу. Он ездил по Старокалужскому шоссе на встречи с прорабом каждые три дня и за полгода отстроил там двухэтажный дом. Реклама шла к нему сама, а уж Никита ею занимался — размещал и на городских плакатах, и в журналах, и флаерсы на раздачу. Печатать надо было много, и на Сухаревской печатали то, что скажет Никита.
Как-то утром Татьяна зашла в офис, переобулась в легкие туфли и поставила сапоги поближе к батарее, за шкаф, на картонку. Там всегда пахло дорожной солью и ваксой и стояло не меньше пяти пар теплых зимних сапог — по числу работников Татьяниного отдела. Начинался обычный февральский понедельник. Тут в дверь просунул голову генеральный директор Михайлов и попросил начальника отдела по работе с сетевыми агентствами, то есть Татьяну, на пару слов, срочно. Когда они уселись за длинный лаковый стол, что был в этом кабинете установлен для важных совещаний, директор сказал ей, что она уволена.
— За что?! — едва смогла воскликнуть Татьяна.
Работу свою она любила, даже очень. Так что Никита периодически ныл, что она далека от идеала жены и матери, что нельзя работать пять дней в неделю, что Татьяна на даче ему больше нравится и, вообще, договаривались, будет трое детей — и где они?..
— Ну, видишь ли, Таня… — скосил глаза директор на свою чашку чая и принялся объяснять что-то про слияние двух отделов. — Очень, очень непростая ситуация. Но всем так будет лучше, — вздохнул Михайлов и опять отвел глаза на жизнеутверждающую картину «Коломенское весной».
Татьяна поняла, что надо искать правду где-то еще, но где — не знала. Правда пришла к ней через час в виде волоокой секретарши Михайлова, Кариночки. На лестнице, около занесенного снегом окна, где видна была красная кирпичная стена и чей-то балкон с безруким манекеном и облетевшей елкой, Кариночка, поэтически затянувшись сигаретой, выдохнула на Татьяну ментоловый дым и объяснила ей все. Татьяну уволил Никита. Он сначала позвонил, а потом приехал к Михайлову на прошлой неделе, и Кариночка принесла им в переговорную чай «Английский завтрак». Никита сказал, что ему нужна помощь Михайлова, чтобы образумить свою жену и перевести ее кипучую деятельность в семейное русло. «Скажи, что сокращение, и слей два отдела, — спокойно предложил Никита. — Да оно тебе и так не помешает. А об остальном не беспокойся. Ты ведь знаешь, что на моих заказах держится половина твоих. Так что давай, по-дружески, помоги мне». И Михайлов помог.
Татьяна пришла домой, дождалась Никиту и тоже объяснила ему все. Никита сказал, что она не так поняла, что ей лучше немного успокоиться, что время все расставит на свои места, и давай-ка лучше проведем романтический уик-энд на даче, где все будет хорошо. Татьяна перестала спать и стала думать. Думала она всю неделю. Когда в пятницу Никита сказал, что после уик-энда она может остаться на даче и пожить там в тишине и покое, Татьяна позвонила Филипченко, подружке по университету, собрала чемоданчик и утром же, как только Никита отбыл на работу, ушла к Филипченко. Потом заехала в полиграфию на Сухаревской и забрала из офиса свои любимые туфли. Михайлов уже посадил на ее место новенького стажера. Татьяна спустилась во двор и поняла, что надо зайти куда-то срочно, иначе заревет на улице. Рядом светилась вывеска «Ломбард».
Она посмотрела на вывеску, и ей отчего-то стало смешно, и она дернула дверь за тяжелую чугунную скобу. В ломбарде Татьяна пару минут поговорила со старушкой-процентщицей и заложила свое обручальное кольцо, толстое и красивое. Взяв деньги, она зашла в ближайший гастроном, посмотрела на витрину и небрежно сказала: «Дайте мне, пожалуйста, “Cоветского” шампанского».
— Сколько вам? — спросила продавщица, отрываясь от кроссворда «Отгадай и получи машину!».
— На все, — просто сказала Татьяна и положила пачку на прилавок.
Продавщица пересчитала деньги, выпучила глаза и позвала грузчика Васю, чтобы тот принес со склада три ящика. Этот неожиданный поворот несколько озадачил Татьяну — она не думала, что придется измерять свое горе ящиками. Вася вынес ящики на крыльцо, и Татьяна стала ловить машину. Можете представить, сколько их, из чистого любопытства, остановилось перед девушкой с тремя ящиками шампанского на обочине. Все хотели узнать причину торжества. «Развожусь!» — объясняла Татьяна. Один товарищ проникся, отвез ее до подъезда Филипченко, денег не взял, а телефон оставил. И с ним-то Татьяна и начала совсем другую карьеру: товарищ занимался поставками вина из Германии и Франции, ему не хватало переводчика и помощника тоже не хватало. И Татьяна стала работать помощником — как только развелась…
— А это случилось моментально, просто по заявлению в загс — детей-то не было, — рассмеялась Татьяна и прибавила: — Ну, то, что я беременна, я, разумеется, не сказала — ни в загсе, ни, боже упаси, Никите. — Она докурила свою четвертую сигарету и улыбнулась.
Саша унаследовал светлую Татьянину голову: заниматься с ним было легко. Но Татьяна предупредила меня, горько вздохнув:
— Он сделает не больше, чем вы скажете. Он всегда, в любой школе, на любом уроке, интуитивно делает какой-то минимум, просто чтобы не выпасть из системы, гениальный троечник. Поэтому дерите с него три шкуры — не бойтесь. Он написал в своем резюме: «русский свободно», а какое там «свободно»?
Саша с некоторых пор стал говорить маме, что поедет в Россию, в Москву. К папе. Когда он произнес это в первый раз, Таня подумала, что ослышалась. Она вышла замуж на седьмом месяце беременности за красавца, управляющего модным парижским отелем около вокзала Аустерлиц.
— У тебя папа — Ксавье, — спокойно сказала Татьяна.
— У меня папа — Никита, — спокойно сказал Саша.
В эпоху Интернета, как известно, не родители находят детей, а дети родителей — и в роли капустной грядки выступает фейсбук, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Саша нашел Никиту в два счета. В результате состоялась встреча на Эльбе, в смысле Никита, Саша и Таня встретились в гостинице недалеко от Вандомской площади и обсудили Сашины планы на будущее. Никита звал Сашу работать в Москву, в свою, теперь уже очень крупную, фирму. Татьяна решила, что как бы там ни было — здесь ему работать или в России, а «русский свободно» должно означать прежде всего «русский грамотно». Так в Сашиной жизни появились я и шесть учебников русского. И мы углубились в упражнения типа «спишите, вставляя пропущенные слова». Увы, мама была права: Саша сначала старался увильнуть от выполнения задания, он ненавидел самостоятельность, с тихой тоской смотрел на список книг и говорил: «А можно это сделать устно?» Но и на мою улицу пришел праздник, когда я стала сочинять для него диктанты. Каждый раз я предлагала десяток тем и смотрела, что ему нравится. И методом дедукции я загарпунила трех китов, на которых довольно прочно держался Сашин мир. Китами этими были теннис, покер и кино.
— А какое отношение кошки имеют к Роланд Гаррос? — удивленно взглянул он на меня, прежде чем вывести название диктанта.
— А вы знаете, что кошки… — начала я и вздохнула. — На самом деле это жуткая история. На ракетки самого высокого класса ставят струны животного производства, и так уж получилось, что самыми лучшими струнами оказались кошачьи кишки. По-французски — boyau. А по-русски — кетгут. Но послушайте… — прошептала я в упоении, внезапно догадавшись что, — ведь это же cat guts!
— Ну да, конечно, жилы, — поправил меня он.
— Слова «кетгут» я не слышал, а вот про жилы знаю, они ужасно дорогие. Ими ведь чемпионы только играют. Я один раз только ими играл. Нет, соревнование было… не очень знаменитое, но на Лазурном берегу очень даже много про него писали. Я помню, мы выехали туда с мамой утром, еще темно было…
И тут меня как ударило: Саша, который говорил только «да и нет, а можно это слово не читать», льет и льет мне по-русски уже четверть часа, и его «как сказать» всегда находят верное продолжение. Весь этот огромный пассивный словарь, который обрастал мамиными словечками, книгами, бесценными каламбурами, тайной перепиской с отцом, русскими фильмами и, может быть, все- таки уроками «чему-нибудь и как-нибудь» — весь русский лексикон всколыхнулся у него в голове, загудел от напряжения и запросился наружу.
Только вот с письмом у него было слабовато. И тут я подумала: а что если потренироваться на биографии Федора Михайловича? Да, перепиши-ка ты мне, голубчик, к понедельнику биографию Достоевского — даты подучишь и про Баден-Баден дочитаешь. Вообще, чудесный текст — биография. Хочешь — месяцы учи, хочешь — цифры. Столько фраз о возрасте, о семье, бабушках, тетях, дядях и племянниках, а уж как свадьбы пойдут… Вот и выучим: тесть и теща. Деверь и золовка. Крестник, крестница. Крестный. Странно, Рождеством пахнет слово. То ли потому, что первый раз в «Щелкунчике» Гофмана натыкаешься на него. Это же он, Дроссельмейер, дарит маленькой Мари заколдованного принца с деревянной бородой. А другие слова, помню, казались такими некрасивыми… Слушаешь, что бабушка соседкам говорит, и смеешься, да и как такое слушать серьезно? Вот тесть с тещей — как две коврижки, хлебные такие, мукой пахнут. А свекор и свекровь — свёкла на свёкле и свёклой погоняет! И золовка — так и думаешь про спичку обгорелую, и деверь — вроде как дверь, но кособокая такая… И вдруг среди всего этого зверинца — она. Пришла невестой и осталась невестой — уменьшилась только. Жена для родителей мужа — невестка.
— А у французов все просто, — пожал плечами Саша. — Belle- mère, beau-père, beaux-parents. Красивые — значит, чужие. Странно как-то получается… А у англичан еще не легче — законные! Братья и сестры мужа — братья и сестры по закону. «Родители по закону» — теща и тесть.
— А у нас есть выражение «вор в законе», — добавила я.
— А что это? — сказал он.
— А это вот что: есть вор, но его никто не трогает…
Пригородные парижские поезда, точно цирковые пони, носят коротенькие несложные имена, которые написаны у них на лбу, прямо над кабиной машиниста: ВИК, ДЕБА, ВЕРИ… В тот день меня везла ПОЗИ. И небольшая авария с ПОЗИ привела к тому, что мы встретились с Сашей на пороге на полчаса позже назначенного. Мой поезд остановился прямо на выходе из туннеля, на выезде из города — и неожиданно я увидела то, что не успевала разглядеть за пять-шесть лет. Весна заблудилась в туманных перелесках. Кругом цвел боярышник, и колючая собачья роза, и персидская сирень, которая будет волновать студиозусов все лето. Заросли дикого овса уже тянули к солнцу свои метелочки, воздух отдавал молодой листвой, влажными цветами, июнь медленно разворачивал свои кольца. Железнодорожные пути посыпаны свежим щебнем — яркая, чужая, светло- серая полоса легла поверх полосы зимней, буровато-коричневой и промасленной.
Подкатив на всех парах к номеру 35 на улице Шарля Де Голля в городе Кламар, я уже готова была, как порядочный французский гражданин, ругать общественный транспорт.
— Как же вы так, — сказал Саша и щелкнул ключом в замке, открывая дверь. — Последний звонок сегодня, а вы опаздываете. Он был подозрительно душист и свежевыбрит, туфли выглядели так, словно их долго и старательно чистили и натирали ваксой.
— Мне так неловко, — сказала я. — Из-за поезда все.
— Из-за поезда у женщин много чего случается, — сказал он. — Возьмите хотя бы Анну Каренину.
Холодок пошел у меня по лопаткам.
— Сашенька, — тихо сказала я, и рука моя замерла, прежде чем опустить синюю шаль на офисную вешалку, — вы начали читать? Правда? Как обещали?
— Пятую главу уже. Знаете что, — вдруг протянул он руку к моему платку, взял его и передал мне, — ведь я уезжаю в воскресенье. Все-таки последний урок. Все-таки целый год вместе. Давайте сегодня займемся русским устно, давайте пройдемся, такая погода сейчас…
Мы шли куда глаза глядят по светлой, наскоро умытой дождем улице, и так остро пахло сиренью из сквера, наверное, последней в этом году. На окраине города был июнь, но такой, что напоминал чем-то Москву той самой мандельштамовской поры:
Немного красного вина, немного солнечного мая
И, тоненький бисквит ломая, тончайших пальцев белизна.
Немного красного вина мы решили выпить за его отъезд в небольшом кафе «У трех дорог».
— Вы помните, кстати, как мы встретились?
Я покачала головой. Он стер пальцем пылинку с теплого бокала. — А я вам скажу. Вы сидели за столиком в приемной, и вот эта шаль была у вас в руках, и мама нас познакомила… Потом вы прошли в переговорную, и, пока я раздевался, мне было слышно, что вы ходите вдоль стены и плачете. А потом открыл дверь — смотрю, вы развешиваете картинки на этой стене и носом шмыгаете: дождь был холодный на улице, а платка у вас не было. И я тогда принес бумажные платки, помните?
— Да, действительно.
— Вам мама ничего не говорила тогда?..
— Нет. Ничего такого. А что?
— Что она удивилась. Ведь я же не хотел никаких уроков, я против был. А встретился с вами — и согласился. Мне стало легко. Мне стало легко говорить. Вот скажите, когда я пропускал урок, когда?
— Один раз, кажется… — подумав, сказала я.
— Да. В феврале. Я тогда совсем охрип, и мама сказала: не смеши Светлану, куда ты собрался. А то бы я пришел все равно.
— Все равно?
— Да, — он глотнул светло-красное «Brouilly» и аккуратно поставил недопитый бокал на обшарпанную стойку бара. На розоватом стекле играет солнце, цветочник поливает цветы на тротуаре, и распахнуты двери булочной, где только что испекли свежий хлеб. Гарсон, пролетая мимо, приподнял один из бокалов и подложил под него тонкую бумажную полоску — счет. Саша остановил мою руку, которая потянулась было за бумажником, сгреб бумажку дрожащей пястью и ушел рассчитываться в бар. Мы не спеша пошли к перекрестку, за которым начиналось шумное царство пригородных поездов.
— Все равно. И знаю, что нельзя, что, если скажу, наверное, больше никогда не увижу вас, а все-таки… — он подбирал слова с трудом, но это усилие никакого отношения к уроку не имело. — Должен сказать. Понимаете? Я, наверное, больше вас никогда не увижу… потому что я вас люблю. Я никому не говорил «я вас люблю». На «вы». И я хочу, чтобы вы это знали.
Я почему-то не могла на него взглянуть. Действительно, должен был сказать — иначе задохнется, и все.
— Я же уеду, — он шагал быстро и твердо, его темно-серая тень летела по земле и останавливалась, когда мы переходили светофоры, — я уеду туда, где все будут говорить, как вы. Так, как вы меня учили. И все-таки никто так не будет говорить. Вы понимаете? Не надо, не говорите сейчас ничего. И не сердитесь только, ладно?
Мы спустились по лестнице к турникетам. Я даже не заметила, как он меня поцеловал.
— До свидания, Светлана Васильевна, — сказал он.
— До свидания, — сказала я и так и осталась в синеватой прохладе подземного перехода, а он, повернувшись на каблуках, взбежал вверх по лестнице и растворился в полуденном солнце навсегда.
***
Елена Девос – профессиональный журналист, поэт и литературовед. Героиня ее романа “Уроки русского”, вдохновившись примером Фани Паскаль, подруги Людвига Витгенштейна, жившей в Кембридже в 30-х годах XX века, решила преподавать русский язык иностранцам в современном Париже.
Выясняется, что русский язык невозможно учить только по учебнику: каждый ученик – это целая вселенная, жизнь, полная подъемов и падений, это мысли, мечты и невероятные истории, которые надо рассказать, записать, перевести.
Роман полон аллюзий, игры и перекличек с каноническими произведениями золотого фонда русской литературы.
