Денис Мацуев: от «Новых имен» до «Crescendo»

Многие критики и почитатели классической музыки называют пианиста Дениса Мацуева очень просто – гением. У иркутского самородка за плечами блестящая карьера, которая началась с победы на конкурсе им. Чайковского, впереди – огромные перспективы. Он был удостоен премии имени Д. Шостаковича, ежегодно присуждаемой выдающимся деятелям музыкального мира Международным Фондом Ю. Башмета. Пропуск к мировой карьере сибирскому подростку дал фонд “Новые имена”, сегодня Мацуев – Президент фонда.

Молодой музыкант так вдохновенно исполнял Рахманинова, что внук композитора Александр доверил Мацуеву исполнение двух ранних произведений великого композитора – фуги и сюиты, которые вышли в альбоме в сезоне 2007-2008 гг., тогда же и появился цикл программ “Неизвестный Рахманинов”.

Мацуев обладает энергетикой стихийного бедствия – как торнадо проносятся по клавиатуре аккорды, градом сыплются стаккато, спокойствием летнего утра веет от медленных пассажей и неожиданно на тишайшем пиано звучит кода. Несмотря на почти стадионные овации публики, Мацуев относится к восторгу публики на удивление спокойно, либо со свойственным ему юмором. По собственному признанию, на землю его регулярно спускают родители, которые замечают каждую недотянутую ноту и каждое прихрамывающее стаккато. А между тем критики называют его “сибирским Листом” и “новым Горовицем”.

» Вы приехали в Москву из далекого сибирского города Иркутска благодаря фонду «Новые имена», сразу стали много гастролировать по миру, выступали в ведущих залах мира, перед главами государств. Как же голова осталась на месте при таком успехе?

Я и мои друзья, другие стипендиаты фонда, наверное, не понимали, что происходит. Мы играли в Букингемском дворце, в Ватикане, в штаб-квартире ООН – все было очень красиво, но концерты были для нас больше поводом для общения, способом посмотреть мир. К тому же рядом были родители, которые вдолбили мне с детства, что ко всему нужно относиться с иронией – к успехам и к поражениям. Вы думаете, когда меня в первый раз не допустили к участию в конкурсе Чайковского, я думал, что мир рухнул? Нет, я как спортсмен (а до 15 лет я профессионально занимался спортом) шел к своей цели. Успех первого поколения «Новых имен» – это и заслуга уникального профессора Доренского Сергея Леонидовича, к которому я попал в 1997 году. Он стал мне как второй отец.

» То есть вам повезло?

Выбор профессии – непредсказуемый процесс, лотерея, ты не знаешь, что тебя ждет. Как бы ты гениально ни играл, тебя могут и не «услышать». В этом трагедия: масса талантливых людей или находится не на своем месте, или не реализуется в выбранной профессии. Ведь нет четкой формулы, как пробиться, – ученик музыкальной школы не знает о фестивалях, в которых нужно участвовать, показывать себя, не знает о специальных школах. Вот так только один из 1000 и попадает, как говорят, «в обойму», а остальные прозябают в нищете. Чтобы исправить ситуацию, мы с продюсером Давидом Яковлевичем Смелянским организовали кочевой фестиваль «Крещендо». Он проходит в разных городах уже пять лет. Мы решили показать в России новое поколение музыкантов. Они уникальные таланты, и их список расширяется. Меня постоянно спрашивают: зачем это делать – у меня и так 150 концертов в год, я постоянно в самолетах. А я получаю большее удовольствие от помощи другим, чем когда мне помогают. Программа «Новые имена» дала мне прекрасный старт для развития карьеры. Я хочу дать возможность другим реализовать свои возможности, показать миру это новое поколение.

» Какие эмоции вы испытываете во время концерта?

Кто-то назвал мой стиль игры хулиганским. Но если вы играете концерт Рахманинова, то как же без захлеста эмоций? Концерт – это страсть, оргазм, нужно отдаться этой музыке полностью. Я с возрастом успокоился немного, а раньше рвал и метал на сцене. Это смесь эмоционального заряда иногда с юмором, иногда с деликатность и тонкостью – ведь играть громко и энергично – это не главное, нюансы донести можно на тишайшем пиано. Есть музыканты, которые безразличны к аудитории, к отдаче зала – они играют для себя. Я играю для зрителя и вижу себя в роли проводника замысла композитора – в первую очередь.

» Ваше восприятие одних и тех же произведений меняется с годами?

Конечно, и интерпретация – самая важная вещь в музыке. Есть произведения, которые ты играешь особенно часто и можешь отследить, когда открываешь в них и в себе что-то совсем новое. Например, концерты Рахманинова и Чайковского заказывают чаще всего – где-то 30-40 раз в год. Казалось бы, что еще можно найти в этой партитуре? Но хочется преподнести публике что-то новое, особенно когда встречаешься со зрителем после перерыва. Концерт – процесс неожиданный, никогда не знаешь, чем он закончится. Иногда после длинных перелетов, невыспавшийся и неразыгранный, ты вбегаешь в зал в ужасном состоянии и умудряешься вдохновенно сыграть на нерве – так мобилизуется организм. А бывает и репетиций было много, и ты спокоен, а концерт не идет.

Технически вроде бы все правильно, зал аплодирует, критики довольны, а вот не произошла та химическая реакция, тонкое взаимопонимание, которое должно быть с залом. А есть произведения, которые я выучил и отложил до лучшего времени – жду, когда созрею. Они разные – от старинной до современной музыки, я просто жду, когда придет их понимание. Вот один концерт Шопена не играю сейчас – не знаю почему, не готов, я не могу достичь того образа, который, я чувствую, создавал композитор. А играть его просто технически хорошо – это неправильно. Так играет большинство вундеркиндов. Кстати, процентов 90% из них во взрослой жизни просто растворяются. Вот маленькая девочка восхитительно играет Шопена – понятно, что это делается по наитию, что в ней искра божья. Но нужна большая работа, чтобы развить это состояние, сохранить и перенести его во взрослого человека. Часто родители и педагоги пытаются эксплуатировать такой дар, а ведь детская психика и такой талант – вещи очень хрупкие.

» На мировой сцене сейчас гремит много русских имен. Можно ли сказать, что российская школа лучшая в мире?

Пока мы держимся, как и в спорте, за достижения советской школы. Но надо работать над развитием молодого поколения. Музыкальная исполнительская культура точно пропадет, если мы не будем заботиться о тех, кто работает в музыкальных школах и училищах. Сейчас преподаватели поехали учить китайцев, японцев, американцев. Весь Дальний Восток работает в Китае, там платят в 10 раз больше. До недавнего времени в элитной центральной музыкальной школе в Москве платили 100 долларов в месяц – есть какие-то гранты, но люди бегают с места на место, пытаясь найти хорошую работу. Раньше была неплохая система распределения, которая хотя бы гарантировала работу. Сейчас люди остаются не у дел, посвятив профессии 90% своей жизни. Это трагедия, они или спиваются, или уходят в другие профессии. Потому и появился наш фестиваль «Крещендо», чтобы эти имена заметили, чтобы они смогли сделать имя в первую очередь в России. На фестивале выступает много известных музыкантов, которые уехали из России в 90-х и сделали имя на Западе. Меня критиковали: зачем нужны эти «сбежавшие» из России люди? А я всегда задаю контрвопрос: а что вы сделали, чтобы они не уехали?

» А почему же вы не уехали?

Я просто не могу находиться вдали от дома, мне нравится спать в своей постели. Я не русопятый патриот – мне на самом деле нравится бывать в Москве. А дома бываю всего 45 дней в году. Я выбрал профессию, которая позволяет мне ездить по миру, играть с выдающимися дирижерами и прекрасными оркестрами, но когда я возвращаюсь в Москву, то испытываю искреннюю радость.

» Руки – ваш инструмент. Вы раньше небрежно к ним относились – ломали несколько раз. Как для музыканта, так и для любящей его публики – это большая беда. Вот у Максима Венгерова проблема с плечом – до сих пор не может полностью восстановиться. Вы стали с возрастом бережнее к себе относиться?

Да, в детстве я руки три раза ломал – дрался, занимался спортом. Я не могу себя беречь – живу в определенном графике и не хочу ничего менять. Надеюсь, организм выдержит. Надо играть, пока играется, главное потом – вовремя уйти, как Галина Вишневская. Когда я пойму, что не могу играть технически, или когда появится утомление в голове, заезженность, надо будет хотя бы взять перерыв.

» Ну пока вы играете с огромной страстью – говорят, во время выступления в Париже у вас упал рояль…

Это было очень давно, он упал не оттого, что я вошел в раж (смеется), хотя это и было страстное выступление – просто его привинтили не так, как надо. Слава богу, такие вещи не повторялись. Но в другой раз я выступал с Валерием Гергиевым в Сан-Диего: вышел на сцену, и оказалось, что вместо нормальной банкетки мне поставили маленький вертящийся стул. А мы играли 3-й концерт Рахманинова, шедевр, очень сложное и эмоциональное произведение – нужно быть сконцентрированным каждую секунду. Это был самый сложный концерт в моей жизни – приходилось не только играть, но и следить за балансом.

» Это правда, что у вас три рояля “Ямаха” и на особенно важные концерты вам доставляют рояль и приезжает настройщик, который работал со Святославом Рихтером?

Да, и он рассказал мне много секретов. В зале может быть хороший инструмент, но возможности каждого инструмента и пианиста индивидуальны, и репертуар, который играют разные музыканты, отличается. А на своем инструменте уже все готово – садись и играй. Тем более для разных залов и для разных произведений один и тот же инструмент требуется по разному настраивать. Можно в принципе играть на любом инструменте. Вот я за месяц сыграл 13 разных программ, каждый же раз рояль не привезешь.

» И как же при таком графике работы остается время на личную жизнь?

Личная жизнь есть. Когда все время путешествуешь, то каждая встреча превращается в брызги шампанского. Я, кстати, чувствую женское присутствие во время концертов. Я преклоняюсь перед женским сердцем, энергетикой, образом. Спасибо родителям, что они заложили в меня правильное отношение к женщинам. Мои мама и бабушка для меня – эталон высшей грации.