Максим Шостакович: «Своим главным учителем я считаю отца»
Считается, что детям знаменитых людей достичь вершин очень сложно. Однако Максиму Шостаковичу удалось переступить этот барьер и стать знаменитым дирижером, бережно хранящим память об отце.
Максим родился в 1938 году. Окончив специальную музыкальную школу при Ленинградской консерватории по классу Елены Ховен и фортепьянный факультет Московской консерватории у Якова Флиера, параллельно начал заниматься дирижированием – сначала в Ленинграде у Николая Рабиновича (1961-62 гг.), затем в Москве – под руководством Александра Гаука и Геннадия Рождественского. С 1964 года работал ассистентом Вероники Дударовой в Московском симфоническом оркестре, а с 1965-го – ассистентом Евгения Светланова. Затем возглавил Симфонический оркестр Центрального телевидения и Всесоюзного радио. Много гастролировал в разных странах мира. После иммиграции в США Максим вернулся в Санкт-Петербург, где живет с женой Мариной и двумя детьми.
В 1958 году Анна Ахматова написала на титульном листе своей книги, подаренной отцу композитора, посвящение: “Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу, в чью эпоху я живу на земле”. Эта эпоха еще не закончилась.
Вы были совсем юным, когда ваш отец создавал свои произведения. Рассказывал ли он вам о том, как он видит, как понимает свою музыку?
Нет, свою музыку он никогда не объяснял и образы не навязывал. Как сын своего отца, я всегда чувствовал его музыку, и он доверял мне. У нас было полное взаимопонимание.
С самого детства он брал меня на разные концерты, репетиции. Для меня это было бесценно. Своим главным учителем я считаю отца. Когда мы возвращались домой, он обсуждал со мной, что было хорошо и что было плохо. Его слова оказали огромное влияние на формирование моего музыкального вкуса, потому что его авторитет для меня – незыблем.
Как вы решили стать дирижером?
Я поступил в Центральную музыкальную школу, потом на фортепьянный факультет консерватории к Якову Флиеру. В 1946 году отец взял меня на репетицию Восьмой симфонии Евгения Мравинского, и образ дирижера, который, простите за банальное слово, «лепит» музыку, и Мравинский за пультом так повлияли на меня, что с тех пор я решил стать дирижером. Я засиживался на репетициях до поздней ночи. И на четвертом курсе перешел на дирижерский факультет. В святая святых этой профессии меня вводили Геннадий Рождественский, Александр Гаук, Николай Рабинович.
А не возникало желания заняться чем-то другим?
Возникало, особенно когда тебя учит музыке собственный отец. Я очень любил природу, хотел стать лесником, врачом. Мой двоюродный дядюшка был заядлым охотником, рыбаком и меня приобщал к этим занятиям. Я объездил с ним чуть ли не всю страну. Он привил мне любовь к родной природе, до сих пор отдых в русском лесу я предпочитаю всем роскошным курортам. Но музыка всегда оставалась со мной. Со временем пришло ощущение, что если твой отец занимается симфонической музыкой, грех не заняться тем же самым. (Смеется.)
Бывает, что вы приходите на концерт, где звучит музыка вашего отца, и чувствуете: здесь что-то не то?
Бывает. Но бывает и наоборот. Найдешь что-то хорошее и берешь на вооружение. Музыка всегда живет, всегда развивается. Традиция обогащается. Все-таки музыка Шостаковича молодая. Это же ХХ век!
Есть ли у вас любимый дирижер?
Да, это Евгений Мравинский. Он очень много работал с отцом, скрупулезно репетировал. Они часто встречались. Мравинский заложил начальные традиции исполнения произведений отца, без которых теперь довольно трудно обойтись. Мравинская закваска всегда остается руководящим фактором для всех.
А писать музыку как отец вы не пробовали?
Мне кажется, что одного композитора с такой фамилией вполне достаточно. (Смеется.) А потом я помню слова отца, который говорил, что писать музыку нужно тогда, когда ты не можешь ее не писать. А если можешь не писать, не пиши. Все-таки в этом что-то есть. У меня такое ощущение, что музыку создает Бог, а великие композиторы — это пророки. Они записывают уже сочиненную Богом музыку. Между прочим, в письмах отца это есть. Он пишет: «Ночью спал и услышал часть симфонии. Встал утром, записал”. Как это можно объяснить, скажи мне, пожалуйста? Это, конечно, высшее предзнаменование.
Кто-то меня спросил однажды, сколько денег мой папа получал за симфонию? Видя, как работает отец и что значит для него искусство, я ответил: «Да если бы ему сказали, что, наоборот, он должен платить, он платил бы». Он не мог не писать. Нанялся бы дворником, чтобы заработать деньги и купить себе право писать. Музыку он писал в любой обстановке, ему ничего не мешало. Он не переставал писать ту музыку, которую слышал внутри. Даже если мы, дети, шумели. Но культа отца в семье никогда не было. Он был замечательным отцом.
Я считаю своим долгом играть музыку отца. В каждый концерт я вставляю его произведение. Это мой сыновний долг. Я не могу без этого. 25 сентября (в день рождения Дмитрия Шостаковича) я всегда дирижирую в Большом зале Петербургской филармонии.
У вас трое детей. Вы такой же отец?
Повторить его сложно. В его музыке можно найти широкий диапазон человеческих чувств. Он и сам был богат этими чувствами, но их не всегда можно было сразу разглядеть. Когда мы были маленькими, он никогда нас не наказывал, никогда не повышал на нас голос. Мы видели только выражение его лица. Мы настолько его любили, что если видели, что-то приносит ему огорчение, для нас это было самым страшным наказанием. Мама умела оградить от суеты. Она умерла в 44 года. Я был подростком 15 лет. Отец всегда был с матерью как за каменной стеной, она умела защитить его от житейских невзгод.
Вы тогда понимали, что он мега-звезда?
Внешне он производил впечатление очень незащищенного человека, но внутренне он был очень мужественным.
Как изменилось отношение друзей к отцу, когда в 1948 году в прессе появились статьи, утверждающие, что музыка Дмитрия Шостаковича – и не музыка вовсе и не нужна народу?
О том времени, когда все отворачиваются, боятся подойти, переходят на другую сторону дороги, вспоминали и Анна Ахматова, и Михаил Зощенко. У отца был круг верных друзей, которые не покинули его в те трудные моменты. Они помогли ему выжить. Кинорежиссеры приглашали его к сотрудничеству как композитора музыки для патриотических и производственных фильмов. Один из его маленьких шедевров, оставшихся от этого времени, – всем известная мелодия для “Песни о встречном” (“Нас утро встречает прохладой” на стихи ленинградского поэта Бориса Корнилова). В 1945 году эта вещь даже стала гимном ООН. Жизнь была как на американских горках – то Сталинскую премию дадут (четыре Сталинские премии. Ред.), то прижмут. У отца был список долгов, согласно которому он их отдавал, когда получал премии.
Он устоял, когда разразился скандал в связи с постановкой оперы “Леди Макбет Мценского уезда”. Дмитрий Дмитриевич не поддался запугиванию и давлению властей, не унизился до публичного самобичевания. Дважды – в 1936-ом и в 1948 годах его буквально уничтожали.
Он писал любую музыку – от глубочайших симфоний до городских романсов и оперетты, но это всегда была хорошая музыка. Своим ученикам он внушал, что музыка может быть только хорошей или плохой.
В 1981-м году вы уехали в Америку.
Я уезжал в период застоя. Думал, что он навечно. Не хотел, чтобы мой сын рос в такой обстановке. Я хотел говорить правду об отце и играть те произведения, которые выбирал сам. По сути, это был мой политический протест.
Как вы познакомились со своей женой?
Вы знаете, у нас такая удивительная связь. Она была совсем маленькой девочкой, когда учительница водила ее класс на музыкальные вечера для юношества в Колонном зале Дома союзов, которые вел Дмитрий Кобалевский. А я там дирижировал, и ей поручили передать мне букетик цветов. Это она мне потом уже рассказала. Тогда я не знал, что это она. Мы познакомились гораздо позже. А потом я уехал в Америку, и она приехала ко мне, и мы там поженились. Стали ходить в маленькую церквушку Святителя Николая. Построил ее, кстати, наш знаменитый соотечественник Игнатий Иванович Сикорский, конструктор самолетов и вертолетов. А потом перебрались в Джорданвиль, где есть православный монастырь.
Чем сейчас занимаются ваши дети?
Мой старший сын Дмитрий (от первого брака – ред), ему сейчас 46 лет, работает во Франции, пишет музыку для электронных синтезаторов. Младшая дочка Маша (ей 15 лет) тоже идет по музыкальным стопам. Сейчас она больше увлекается сочинениями. Ей тоже нравится электронная музыка. Говорит, что хочет быть диджеем. А младший сын, Максим, занимается на рояле и очень любит футбол. Дети периодически выступают на концертах.
Однако вы вернулись в Россию. Это решение как-то связано с вашими детьми?
Хочется, чтобы дети росли в русской культуре, ощущали себя настоящими русскими. Они прекрасно чувствуют себя на родине. А еще Россия – центр православия. Мы даже в Америке жили рядом с православным монастырем. Когда мы переехали в Санкт-Петербург, там не было школ, куда мы хотели бы отдать своих детей. Поэтому моя жена Марина создала собственную школу при храме Святой Екатерины в Петербурге. Это прекрасная школа, там занимаются и рисованием, и музыкой, и танцами. Сейчас строим большую школу в Павловске.
А почему вы обосновались в Санкт-Петербурге? До Америки вы жили в Москве…
Георгий Свиридов вспоминал, как однажды мой отец, тогда его педагог, посоветовал ему: “Молодой человек, ходите по Ленинграду, здесь камни учат”. В музыке отца очень много Петербурга. Здесь в филармонии в блокаду прозвучала его “Ленинградская симфония”. Где же нам еще растить детей?
К 100-летию Дмитрия Дмитриевичавышел альбом фотографий.
Ирина Антоновна (жена Дмитрия Дмитриевича – ред.) уделила много времени сохранению наследия. Она организовала издательство, которое публикует ноты отца. Недавно вышла потрясающая книга-альбом с фотографиями, там вся его жизнь. Фотографии собраны очень редкие, ранее неизвестные. И ноты. Там вышла Тринадцатая симфония. Ирина Антоновна много работает над архивами. Качество изданий очень хорошее.
И в заключение расскажите о ваших творческих планах.
Много гастролирую по миру, делаю записи, продолжаю сотрудничество с петербургскими, московскими и другими российскими оркестрами. Одним словом живу в музыке, а главное, мой отец через его музыку, всегда рядом со мной. Через нее я слышу его голос.
