Дэйв Брубек: держи пять!
Дэйв Брубек — человек, который заставил весь мир считать до пяти, а потом и до семи, и всё это — под ритмы джаза. Если вы хоть раз слышали его бессмертную “Take Five”, значит, вы уже попадались на его музыкальную удочку. Но Дэйв — это гораздо больше, чем один хит. Он был целым миром: немного чудак, немного профессор, немного шутник — и при этом гений с роялем вместо сердца. Его музыка — это не просто звук, а живой организм, который дышит, думает, смеётся и ведёт философские беседы о смысле ритма и свободе выбора между 5/4 и 9/8. Его произведения — это как экскурсии в неизведанные ритмические страны, где каждый такт неожиданно поворачивает не туда, куда вы думали.
Он не должен был стать джазменом. Вообще-то, Дэйв Брубек учился классической музыке и даже планировал стать ветеринаром. Да-да, лечить коров, а не покорять Карнеги-холл. Но музыка оказалась заразнее, чем даже самая экзотическая чума крупного рогатого скота. Однажды он понял: когда пальцы тянутся к клавишам, никакой стетоскоп не спасёт. Так и пошёл навстречу судьбе — не с чемоданом, а с нотной тетрадью, полной странных размеров и ещё более странных идей. Его путь в музыку был не прямым шоссе, а серпантином с крутими поворотами, но именно на этих поворотах и рождались его лучшие идеи.
Он не умел читать ноты. Представьте себе: один из главных джазменов XX века — и не может с листа сыграть Баха. Его чуть было не отчислили из музыкального колледжа! Но вмешался преподаватель, который понял: перед ним не лентяй, а чистый импровизатор. Зато импровизировал он так, что и сам Бах бы уронил свою парик — от удивления, восторга и лёгкой зависти. Это был человек, который не просто играл музыку — он её чувствовал кожей, предугадывал, переводил в язык, понятный не только профессионалам, но и простым слушателям с улицы. Он слушал и играл как ребёнок, которому дали набор красок — и он нарисовал джаз.
Он был фронтменом без эго. В эпоху, когда каждый музыкант норовил поставить своё имя на афише побольше, Брубек держал планку коллективности. Его квартет был настоящей командой, а не “я и три подтанцовки”. Особенно важен был саксофонист Пол Дезмонд — человек с тонким чувством мелодии и самоиронией. Именно он сочинил “Take Five”, а про своё выступление как-то сказал: “Я просто стараюсь играть, чтобы не мешать бренди в бокале слушателя вибрировать”. Их взаимодействие на сцене было как разговор старых друзей, где каждый понимает другого с полуслова, а иногда — с полуноты. Они были как два шахматиста, только фигурами были ноты, а партия шла в темпе аллегро.
Он играл джаз для миллионов. Дэйв Брубек был одним из первых, кто перенёс джаз из прокуренных подвалов на большие сцены и в телеэфиры. Его концерты собирали огромные аудитории, он был частым гостем на телевидении и радио. Но при этом не продался — не стал делать попсу, не упростил свой стиль. Он просто доказал, что даже самый умный джаз может быть доступным и любимым. Он делал музыку для всех — и для тех, кто слышит каждый нюанс, и для тех, кто просто хочет подпевать что-то странное в такт. Даже те, кто не знал, что такое размер 7/8, начинали покачиваться в такт его фортепиано, как будто это самое естественное дело в мире.
Он дружил с Госдепом. Не потому что был шпионом (хотя кто знает?), а потому что ездил в туры как культурный посол США во время Холодной войны. В Индии, Ираке и Советском Союзе он играл джаз как средство международной дипломатии. Когда люди слышали музыку, они начинали улыбаться, хлопать в такт и забывали, у кого какие ракеты. Брубек говорил на языке ритма — и его понимали без перевода. Иногда он устраивал импровизированные мастер-классы для местных музыкантов, разбивал стереотипы и строил мосты через джем-сейшны. Музыка становилась визой в другой мир — мир, где аккорд важнее идеологии.
“Take Five” — не его заслуга. Да, это иронично, но главный хит квартета сочинил не Дэйв, а всё тот же Пол Дезмонд. Хотя именно Брубек настоял, чтобы странный размер 5/4 стал нормой, а не фриком среди ритмов. Он вообще любил играть со временем — в музыке, конечно. Его альбом “Time Out” стал революцией: джаз в нём жил по своим, альтернативным законам, как будто попал в параллельную вселенную счёта. Потом последовали “Time Further Out”, “Time In” и даже “Time Changes” — всё это был музыкальный сериал про то, как измерить душу в долях. Это был не просто эксперимент, это был манифест: “Мы, джазмены, имеем право на безумие!”
Его дети — тоже музыканты. Настоящая музыкальная династия. Один сын — трубач, другой — ударник, третий — продюсер. Семейка Брубеков устроила джаз внутри ДНК. У них были даже семейные туры, где отец играл вместе с сыновьями. Представьте себе такой концерт: рояль, саксофон, ударные — и в каждом звуке генетическая гармония. Они не просто играли вместе — они разговаривали на языке, в котором аккорды заменяли приветствия, а сбивки — аплодисменты. В этом было что-то древнегреческое — семейный оркестр, как музыкальный театр, в котором каждый голос дополняет хор истории.
Дэйв Брубек писал музыку для балета и оркестров. Джазмен — да, но и серьёзный композитор. Его сочинения исполнялись симфоническими оркестрами, и не где-нибудь, а в Карнеги-холле. Он сотрудничал с хореографами, писал концертные пьесы, кантаты и даже оратории. Всё это делал с тем же азартом, с каким кто-то играет в шахматы — только в шахматах не бывает таких роскошных кульминаций. Один его балет назывался “Points on Jazz” — танцевальный рассказ в 8 частях, который звучал как диалог между Шопеном и Эллингтоном на вечеринке. Он считал, что джаз должен жить везде: в театре, в церкви, в школе, в голове и в ногах.
Он попал на обложку Time раньше Майлса Дэвиса. Это вызвало бурю в джазовом сообществе. В 1954 году журнал выбрал Брубека, белого парня, а не Майлса — и на этом фоне случились серьёзные разговоры о расизме в индустрии. Сам Брубек чувствовал себя неловко и позже говорил, что, возможно, это было несправедливо. Но он никогда не закрывал глаза на расовые проблемы — наоборот, настаивал, чтобы его группа выступала только там, где могли играть и афроамериканцы. Один раз он даже отказался от прибыльного концерта, когда организаторы потребовали заменить чернокожего музыканта. Он понимал, что справедливость начинается с малого — с отказа молчать.
Он сочинял мессы. Да-да, религиозные произведения! В поздние годы Брубек нашёл себя в духовной музыке, но остался верен джазовой свободе даже в этих рамках. Его мессы звучали торжественно, но с той самой импровизационной искрой. Он словно говорил: с Богом тоже можно общаться в ритме свинга. Месса “To Hope! A Celebration” стала не просто музыкальным произведением, а философским высказыванием о вере, мире и радости бытия. Там, где другие ставили точку, Брубек ставил синкопу.
Дэйв Брубек был не просто умным, а гиперумным. Его композиции играли с полиритмией, полиметрией и вообще всякими словами, которые трудно выговорить без стакана виски. Он постоянно экспериментировал, сочинял пьесы в 7/4, 9/8 и даже 11/4. При этом не терял чувство мелодии. Его музыка была сложной, но не занудной — как хороший рассказ, в котором каждая фраза ведёт дальше и глубже. Его можно слушать на фоне, а можно разбирать по кирпичикам — в любом случае вы обнаружите что-то новое. И каждый раз вы удивитесь: как же он это придумал?
Он ушёл почти в день своего рождения. Дэйв умер в 2012 году, за один день до того, как ему исполнилось бы 92. Как будто специально, чтобы уйти на акцент второй доли. Этот финальный аккорд его жизни был таким же точным и музыкальным, как всё, что он делал при жизни. Мир потерял великого музыканта, но приобрёл целую вселенную, которую можно бесконечно переслушивать и каждый раз слышать заново. Он ушёл, но остался в каждом такте, в каждом ритмическом сдвиге, в каждом удивлённом лице, когда кто-то впервые слышит “Take Five”.
Вот такой он был — Дэйв Брубек. Человек с ясными глазами, сложными ритмами и абсолютной любовью к музыке. Он играл, будто пытался расшифровать саму Вселенную через клавиши и ноты. Он не боялся странностей, наоборот — он делал их основой своего творчества. И если вы вдруг решите послушать “Blue Rondo à la Turk” — просто дайте себе время. И ещё один счёт: раз-два-три-четыре-пять-шесть… и вперёд! А лучше — с самого начала, потому что у Брубека даже повтор никогда не бывает одинаковым. В этом, наверное, и есть магия его музыки: она всегда новая, даже если звучит в тысячный раз.
