Русская неделя в Лондоне
Еще немного – и заискрится в Лондоне Русская неделя. После парижских «Сезонов Дягилева» эта встреча людей и искусства, пожалуй, самое значимое русское культурное событие на Западе, вот уже более 20 лет сводящее вместе сотни любителей и собирателей русской живописи.
Я уже не говорю о закрытых вечеринках в домах «тузов» русского коллекционирования, о выставках, открытиях и показах, всегда сопутствующих ядру Русской недели, – аукционам «большой тройки»: Sotheby’s, Christie’s и MacDougall’s. Съезжаются единомышленники, и общаются, и говорят об искусстве, хотя порой и живут в одном городе, а видятся только в Лондоне, только два раза в год. Пьянея от возбуждения от торгов, от жажды обладания, от взлетов и поражений на аукционах, от весны, а кому повезет – и от любви, от какой-то дозволенной беззаботности в эти с священные три дня, все как-то веселеют и добреют, как бывает в дни больших праздников, в Новый год…
В эту весну на MacDougall’s мы празднуем 75 лет со дня рождения Джонни Стюарта, основателя русского отдела Sotheby’s. Соберутся друзья, будут вспоминать. Свет, исходящий от этого непростого человека, с которого, собственно, и начались эти самые русские недели, его фундаментальную книгу об иконе, крошечные каталоги того времени, полные шедевров, ну и цены, конечно, – десять тысяч фунтов за полотно Репина или масло Сомова.
Господи, неужели я такая старая? Да нет, конечно, старая – это когда тебе семьдесят. А когда тебе как минимум двести лет, говорить о старости уже не приходится. Помню, как-то мы с дочерью великого коллекционера разбирали его коллекцию и архив. Просмотрев графических работ эдак штук 400, я поняла, что силы на исходе, впечатления уже не просто зашкаливают – они переливаются через горлышко. Но дочь с энтузиазмом продолжала доставать из сундучка работу за работой. В какой-то момент она достала небольшую работу, любовно завернутую в дешевую крафтовую бумагу. Долго ею шурша, почему-то заглядывая в упаковку то с одной, то с другой стороны, она наконец бережно и торжественно извлекла оттуда… пустой подрамник. Этакий грубо сколоченный, плохо обструганный и ну абсолютно ничем не примечательный. Я некоторое время смотрела молча – то на подрамник в ее руках, то на ее лицо. Лицо ее горело торжеством. «Кто-то из нас сошел с ума, – констатировала я про себя, впрочем, уже совершенно без эмоций, а вслух неуверенно произнесла: – Хороший пустой подрамник». «Да нет же, Катя», – нетерпеливо возразила она и снова завертела в руках деревянное нечто. Наконец она протянула его мне, ткнув пальцем: «Вот». На подрамнике рукой Сомова была по-французски накорябана одна фраза: «У меня жар и страшные видения». Число, подпись «К. Сомов». За три дня до смерти. «Возможно, это его последняя запись», – тихо прокомментировала дочь, она же крестница Льва Успенского, душеприказчика Сомова. Да, эта было его последнее творение, последнее свидетельство о жизни великого русского художника. Голая мастерская, нищета, смертельная болезнь и еще более смертельное одиночество. Смерть победила жизнь, жизнь победила смерть. Сомов-человек ушел – Сомов-творец остался. Навсегда.
Сколько же их? Русских гениев, русских изгнанников, русских страдальцев. Наследие тяжелобольного старика Стеллецкого на его глазах выброшено на улицу, когда его самого забирают в дом престарелых. Через полвека наследие умершего в одиночестве Ситникова выбросят в мусорку прямо из окна: дом без лифта – кому охота на своем горбу вниз таскать? Одна работа застревает в окне – слишком длинная. Спасена!
Сейчас, наверное, не модно быть русским. И порой в темные минуты кого-то из нас посещают страшные видения: нет будущего у России. Но это не более чем видение, а видения всегда рассеиваются. Надо любить. Надо стараться понимать. Надо спасать, наконец. Себя. Других. Искусство. И тогда видения рассеются гораздо скорее…
