«Саломея» театра «Гешер» — арт-ритуал нового времени

Если бы Оскар Уайльд сегодня заглянул в Theatre Royal Haymarket, он бы, пожалуй, сначала поправил воротник, потом прищурился бы на сцену и сказал: «Ну, ребята, это, конечно, смело. Но зачем столько воды?» Да, воды. Настоящей. В новой постановке «Саломеи» режиссёра Максима Диденко израильского театра Gesher на сцене действительно плещется вода, шуршат швабры, мелькают змеиные тела и даже, простите, голова Иоанна Крестителя на серебряном подносе. Все как в лучших кошмарах декаданса — только громче, мокрее и с тяжёлым дыханием светового дизайна.

Постановка приехала в Лондон после премьеры в Яффе и обещала «возвращение Уайльда в полный рост»: страсть, власть, одержимость, плоть и поэзию. Получился скорее карнавал в библейских декорациях, где древняя история превращается в театральный эксперимент на грани клипа и литургии. Кто-то в зале шептал «гениально», кто-то — «что это вообще было?». И, возможно, и те и другие были правы.

Главная звезда — Нета Рот, играющая Саломею. Она двигается по сцене, как будто рождена из воды, света и капризов богов. В её Саломее меньше невинной девушки и больше бунтующей дивы, которая играет с мужчиной, с властью и с религией как с игрушками из хрусталя. Когда она произносит свои реплики, воздух в зале становится гуще, даже если кто-то в третьем ряду уже мысленно пишет рецензию с фразой «слишком театрально». Да, театрально. Но ведь мы пришли именно за этим, правда?

Ирод — в исполнении Дорона Тавори — полная противоположность: жалкий, дрожащий, комичный и жуткий одновременно. Он словно застрял между властью и страхом, между вожделением и ужасом того, что желание может убить. Его сцены с Саломеей похожи на странный семейный ужин, где все притворяются, что не замечают, как на столе лежит отрубленная голова пророка. Тавори играет с избыточностью, и это работает: он словно из другого мира, гротескного и жалкого, символизирующего распад власти, которая давно потеряла смысл.

Пророк Иоканаан (Шир Саяг) появляется нечасто, но каждая его сцена — как удар молота по сцене. Его голос звучит из темноты, почти как молитва или угроза. Он напоминает, что за всей этой плотской суетой есть другая сила, и она куда страшнее человеческих страстей. Впрочем, публика слишком увлечена блеском Саломеи, чтобы прислушиваться к пророку. И, может быть, именно это и хотел сказать Уайльд: никто не слышит голоса правды, когда на сцене танцует желание.

Максим Диденко известен своими визуальными эксперимантами, и тут он не изменил себе. Сценография Гали Солодовниковой — словно арт-инсталляция в духе позднего модернизма. Всё заливает свет, на полу отражения воды, в бакграунде — то ли храм, то ли ночной клуб. Зритель не всегда понимает, где кончается религия и начинается шоу-бизнес, и, кажется, в этом весь замысел. Музыка Луи Лебе звучит как смесь церковного хора и техно, под которую персонажи движутся в замедленной воронке обречённости.

Постановка напоминает библейскую оперу, будто бы снятую Дэвидом Линчем в момент откровения. Здесь всё красиво и тревожно, избыточно и гипнотично. И если вы любите, когда театр бросает вам вызов, — вы будете счастливы. Если же предпочитаете ясные смыслы и аккуратные декорации, — возможно, сбежите в середине действа, обвиняя режиссёра в святотатстве и артхаусе ради артхауса.

Лондонская публика отреагировала, мягко говоря, неоднозначно. «The Guardian» прошёлся по спектаклю катком, назвав его «беспрецедентно плохим», «Everything Theatre», наоборот, отметил «завораживающую хореографию и бесстрашную энергию». А зрители, покидавшие зал, выглядели так, будто только что вернулись из психоделического крещения: кто-то восторженно жестикулировал, кто-то молчал, как после откровения.

Уайльдовская «Саломея» вообще вещь не простая. Это не библейский пересказ, а философская драма, где эротика и смерть стоят бок о бок, как сиамские близнецы. И Диденко, кажется, решил: если уж играть с этим материалом, то играть по-крупному. Он буквально утопил текст в символах. Вода здесь — и очищение, и порок. Свет — и откровение, и ослепление. Голоса — и молитва, и крик. Иногда эта символика работает, иногда хочется попросить режиссёра сделать паузу и просто дать актёрам говорить.

Есть в постановке моменты почти гениальные. Например, сцена «Танца семи покрывал», где вместо ожидаемого соблазнительного шоу Саломея танцует будто с тенями своих желаний. Музыка нарастает, свет превращается в водоворот, и зал будто тонет вместе с ней. Это не танец ради тела, это танец ради власти. В нём нет эротизма, только холодная решимость. После этого становится очевидно: Саломея не жертва, она сама палач. Её желание — это форма мщения.

Но вот где-то ближе к финалу символизм начинает давить. Когда пророку отрубают голову, зритель уже не шокирован, а скорее устал. Не от крови, а от самой идеи постоянного шока. Как будто режиссёр боится, что мы зазеваемся, и каждые пять минут бросает в нас очередной визуальный фейерверк. Иногда хочется, чтобы тишина тоже имела право на существование. Ведь в пьесе Уайльда самые страшные вещи произносятся шёпотом.

Однако нельзя не признать, что Gesher Theatre сделал то, что в Лондоне уже давно не делают: рискнул. В эпоху безопасных мюзиклов и переснятых классик они привезли в лондонский Вест-Энд спектакль, который не боится быть странным, спорным и громким. Он раздражает, восхищает, пугает, смешит, но точно не оставляет равнодушным. Даже если вы выйдете из театра с чувством, что видели сон после слишком позднего кофе, — это будет сон, который запомнится.

И ещё один любопытный момент: контекст. Gesher — израильская труппа, и их приезд в Лондон в нынешние времена уже сам по себе политическое заявление. Спектакль невольно воспринимается и как размышление о власти, религии, истерии, вине — словом, о том, как человечество всё никак не выучит свой моральный алфавит. Диденко не морализирует, но его сцены полны тревоги. Кажется, что под всей этой красотой скрыт вопрос: а не повторяем ли мы те же ошибки, только под другими прожекторами?

Публика, конечно, реагирует по-разному. Молодые зрители видят в этом перформанс уровня арт-галереи. Те, кто помнит классику, вздыхают по изысканности старых постановок. Но и тем, и другим есть что обсудить после спектакля: кто кого соблазнил, кто кого предал, и зачем вообще человеку нужна святость, если она мешает аплодисментам.

Театр Royal Haymarket для этого шоу — идеальная площадка. С его позолоченными ложами и старинным лоском, он создаёт тот контраст, который так любит Диденко: декаданс в храме буржуазного вкуса. Когда зрители наблюдают, как Саломея выжимает мокрые волосы над головой пророка, возникает ощущение странного ритуала. Трудно понять, кто здесь смеётся последним — Саломея, режиссёр или зритель.

В финале, когда Саломея поднимает голову пророка и шепчет ему слова любви, на сцене стоит тишина. Даже самые скептичные зрители перестают ерзать. Это мгновение — как удар током. В нём сливается всё: страсть, ужас, одиночество и восторг. Ради таких минут театр вообще существует.

Стоит ли идти? Если вы любите эксперимент и не боитесь немного помучиться от эстетического передоза — да. Если же хотите тихого вечера с сюжетом, который можно объяснить за минуту — лучше выберите мюзикл. «Саломея» от Gesher Theatre — не спектакль, а испытание. Красивое, странное, шумное и до ужаса живое. И, возможно, именно в этом — настоящее искусство.

Спектакль идёт на английском языке, с возрастным ограничением 14+.

Показы — 30 сентября, 3, 4, 5, 9, 10 и 11 октября.

Билеты ЗДЕСЬ