Юрий Рост: Я поженил текст на фотографии
«Фотография свидетельствует, что автор в своем развитии остановился на уровне восьмилетнего ребенка. Дальше его творческий метод остался неизменным», – пошутил в одном из интервью известный журналист и фотограф Юрий Рост, показывая снимок, который сделал еще восьмилетним мальчишкой. На фотографии – ребята, друзья его детства, запечатленные на фоне киевского двора.
Последующего биографического клише: «он с детства увлекался фотографией (в других случаях – балетом, рисованием, пением…), писал статьи в школьную стенгазету и стал знаменитым журналистом», – Юрий благополучно избежал. Да, наверное, что-то писал и фотоаппаратом иногда щелкал, но профессию получать отправился в Киевский институт физкультуры, окончив который целый год проработал инструктором по плаванию в детском спортклубе. А через год уехал учиться на журналиста в Ленинградский государственный университет. Начиная с 1967 года и поныне – спецкор, фотокорреспондент, журналист, обозреватель в газетах «Комсомольская правда», «Литературная газета», «Московские новости», «Общая газета», «Новая газета»; Юрий придумал и вел на телевидении популярную программу «Конюшня Юрия Роста». «Золотое перо» в журналистике и «Золотой глаз» в фотографии, Юрий Рост сумел создать свой особый жанр – синтез текста и изображения, который он назвал «Взгляд». Фотоистории Роста задевают, трогают, запоминаются, вовлекают в свой мир; их можно читать – как книгу. Созданная Юрием по материалам 40-летней работы книга «Групповой портрет на фоне века» в 2008 году на Московской международной книжной выставке была признана «Книгой года», а автору принесла множество наград, среди которых государственные и правительственные премии. Юрий Рост этому, конечно, рад, но говорит, что более всего для него значимы премии, полученные от тех, кого он глубоко уважает. Как, например, медаль «Амаркорд», которую учредили Федерико Феллини и Антонио Гуэрра для людей, которых они чем-то выделяют. Такую медаль Росту вручил Гуэрра. Сегодня 74-летний фотолитератор Юрий Рост трудится в полный рост, готовит к изданию новую книгу «Групповой портрет на фоне мира».
За годы работы вы отсняли километры пленки. Как идет процесс отбора фотографий на ваши выставки и в книги? Какими творческими критериями вы руководствуетесь, принимая решение?
Негативов у меня наберется, наверное, с миллион. К выставке «Групповой портрет на фоне века» я пошел по занятному пути, который, по-моему, до этого никто в мире не использовал. На паспарту своих фотографий я печатал шелкографским способом тексты. Читать их, конечно, было не очень-то легко, но зато, как сказал Андрей Битов, это была «белая проза» – белым по-черному! Впоследствии я от этой идеи отказался – слишком трудоемкий способ, к тому же оказалось, что большие тексты на паспарту печатать просто невозможно.
Изначально я придумал для себя концепцию – снимать человека в тех условиях, в которых он пребывает, в которых проходит его жизнь. Поэтому я никогда не пользуюсь постановочным светом. Да, я восхищаюсь многими всемирно известными фотографами, такими как Аведон, к примеру, но они снимают в студии, при специально выставленном свете, и люди на их фотографиях представляют сами себя. Мне же кажется, человека нельзя вырывать из той среды и пейзажа, в которых он существует. Поэтому, хотя многие мои фотографии технически несовершенны, они отражают человека в его реальной среде и, с моей точки зрения, похожим на самого себя. Собственно, я фотографирую не человека, а свое представление о нем. Фотографирование – это интимная вещь, отчасти – узаконенное воровство. Если человек смотрит на меня, в объектив, он входит со мной в сговор, и я стою между зрителем и этим человеком. Так что, если тот, кого я фотографирую, общается со мной, он также будет общаться и со зрителем, который станет смотреть этот снимок.
Алиса в зазеркалье
У зеркала нет памяти… Можно пофантазировать, будто оно помнит все наши лица, но, как и мы, не в состоянии их повторить на заказ (ну-ка, сделайте счастливое выражение…).А зеркало сцены повторяет многое. Мы смотрим сквозь него и видим изображение людей, заглянувших туда раньше, ищем себя в театральном зазеркалье и пугаемся, если находим (или вы в отличие от автора радуетесь?).
Мы в зеркале – отражение себя, пусть и не всегда верное. Пробор не с той стороны, нож в левой руке, вилка в правой… Что ж, говорим, я не Байрон, как все, я другой, и, прикладывая руку к сердцу, которое тоже не на месте, коротко кланяемся своей исключительности в полированном стекле.
А в театре нужны дар и труд, чтобы добиться отражения вилки и сердца слева и чтобы зритель в это поверил. Там реальные люди располагают жизнями ушедшими или теми, что вовсе не были и не будут. Живы актеры – персонажи мертвы. И поэтому в их придуманных судьбах лицедей, как бог, может кое-что изменить по своему таланту и пониманию.
Нам не дано. И поэтому, верно, воспринимаем разбитое зеркало как дурную примету: оно раскалывает тот образ, который мы надеялись исправить при следующем взгляде.
Ну что же, обманемся в другом.
…Сейчас Алиса Фрейндлих догримируется и уйдет из реального мира на подмостки отражать то, чего с ней не было, но что в ней есть. И кого нам повезет узнать в этой женщине с ясными глазами: Дульсинею, Раневскую, Элизу Дулиттл?
Ей можно доверить любые отражения, а самому отправиться в кресла зрительного зала, чтобы смотреть и думать, как сами бы жили в зазеркалье, если бы были так уместны и достоверны в нем, как достоверна и уместна Алиса.
У ежедневного вранья
Крадешь ты правды день.
Тебя светлее тень твоя,
Тебя счастливей тень.
Пусть кому надо – подберет
И должное воздаст.
Она хоть малость и соврет,
Но точно не продаст.Так написал воздухоплаватель и поэт Винсент Шеремет об актере, забыл о каком.
Вы считаете себя прежде всего журналистом или фотографом?
В основе я пишущий журналист. Ограничиться только фотографированием людей мне было бы не совсем интересно, да и денег этим я никогда не зарабатывал. То был некий внутренний сговор: я поженил текст на фотографии. Сам я многие годы жениться не мог, да и не хочу уже, а вот фотографию и текст удалось поженить. При этом фотография часто у меня не иллюстрация к тексту, а текст – не объяснение к фотографии. Они могут быть связаны непосредственно, опосредованно или вообще объединяться не напрямую, а через некую философскую концепцию. Тексты могут быть очень большими. Раньше я исходил из концепции: одна плотная по концентрации фотография + один небольшой плотный текст. Для меня очень важен язык, и нередко именно в процессе общения с людьми рождалась фотография. Я почти не писал о зарубежных странах, а если и делал это, то только о том, что лично видел. На всю жизнь запомнил прекрасное высказывание Марка Твена: чтобы писать о стране, надо в ней родиться, впитать ее. Ведь эти связи порой настолько тонкие, что со стороны не всегда можно понять и прочувствовать, как они действуют на человека, на тебя самого и на ситуацию.
А вот с визуальным рядом все с точностью до наоборот: свежий взгляд дает возможность увидеть то, мимо чего человек обычно проходит. Когда приезжаешь в новое для себя место, сначала, как безумный, снимаешь все подряд, потом привыкаешь, и начинает казаться, что ты всегда это знал.
Индивидуальность фотографа позволяет ему увидеть то, мимо чего обычный человек пройдет.
Я себе придумал такую, выражаясь современным языком, «мульку»: на фотографии должен быть достоверный человек. Достоверным, по моему мнению, является тот, кто ничего не отобрал у мира. При этом он может быть крестьянином, ученым, академиком, кем угодно. Это человек, который что-то добавил в мир – хлеб, доброту, мысль, изобретение. Чаще всего такие люди воспринимают мир очень цельно. Ведь все границы условны, они оконтурены только языком. Рыба плывет, зверь бежит, куда им захочется, и человек может – и должен! –
понимать, что земля – это один корабль, одна лодка, к тому же очень небольшая. На моих фотографиях люди, которых я принимаю. Они могут существовать где угодно, потому что они прежде всего жители Земли, а уж потом представители определенной страны, языка, религии. В моей книге нет ни одной знаменитости, не сумевшей сохранить человеческое лицо. Там есть только один бывший политик – Михаил Горбачев, а рядом с известными людьми – Улановой, Сарьяном, Лихачевым, Мравинским, Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой, Раневской и многими другими – соседствуют фотографии никому не известных крестьян, свинарок, детей, стариков, спортсменов, солдат, рабочих. Все они уживаются вместе, объединенные единым принципом – неприсоединения к политической системе, структуре.
На фотографии – ребята, друзья его детства, во дворе их дома в Киеве
В основу другой вашей выставки – «Живые классики» – положен совсем иной принцип.
Как это часто бывает, начало дал случайный толчок. Праздновали 75-летие моего друга, классика XX века Битова. Я сделал подарок – напечатал 75 его фотографий и выставил их в библиотеке Музея Пушкина. При этом многие снимки были довольно страшные, но Битов как сильный человек их принял и согласился выставить. Вся жизнь Битова – с его неустроенностью и одиночеством была представлена в этой экспозиции. Затем я предложил директору галереи «Дом Нащокина» Наталье Рюриковой сделать выставку фотографий Битова и Отара Иоселиани. Причем, если раньше я делал скорее заметки, то в случае с Иоселиани предложил роман в фотографиях.
Я читала, что большое количество негативов ваших фотографий Сахарова были утеряны.
У меня сохранились только две фотографии Сахарова 1970 года, а вот за московский период есть, наверное, около 600 негативов. Пропали те негативы, потеряны или украдены, я не знаю. А вот одна из фотографий 70-х нашлась буквально в день смерти Сахарова. Помню, ночью мне позвонил бывший редактор «Огонька» Лева Гущин и сказал, что Сахаров умер. А мы за три дня до этого с Сахаровым вдвоем сидели, разговаривали до 4 утра. Для меня это был огромный удар.
Елена Боннэр ведь надиктовала вам книгу воспоминаний. Какова ее судьба? Когда это будет издано? Это ведь уникальный материал!
Это фантастически интересный материал! Вот, надеюсь, может, летом удастся приехать в Англию, где у моего друга Лени Меламеда есть дом, и там смогу в одиночестве засесть и сделать эту книжку. Она мне очень дорога. Тогда, после смерти Сахарова, мы договорились с Еленой, что будем месяц сидеть и она мне расскажет абсолютно все. Но Боннэр, будучи человеком своеобычным, возмутилась: «Чего это я тебе буду все рассказывать, а ты мне – ничего!» Ну, я и пообещал тоже все рассказывать, а потом распечатать и отдать ей. Тогда же, как принято у роттердамских продавцов бриллиантов, дал слово чести: ничего не публиковать до тех пор, пока Елена не разрешит и не укажет, что хотела бы оставить, а что – вычеркнуть. И мы покатили: месяц сидели, разговаривали, ели котлеты. В итоге получилось около 650 страниц расшифровки, которые я и отправил Боннэр. Вскоре она вернула мне текст с правками, не вычеркнув, по существу, ни одного эпизода. Когда Елена после смерти Сахарова перебирала документы, нашлась его фотография, которую я сделал в 1970 году, – это была первая некагэбэшная съемка Андрея Николаевича. Боннэр принесла мне эту фотографию и рассказала, что Сахаров подарил ей снимок во время ухаживания. Елена фотографию отослала на просмотр своей приятельнице, а та сказала: «Мужик-то красивый, спору нет, но он, часом, не алкаш?» (Смеется.) Фотография эта вся покоцанная, порванная, с обрезанными углами, но чудесная. Я как-то думал, что единственный актер, который смог бы сыграть Сахарова, – Смоктуновский.
Сахаров. Притча о сантехниках
Найдутся люди поумнее, которые объяснят, как этот высокий сутуловатый человек, грассирующий и запинающийся, смог повернуть сознание сограждан от готовности к незрячему повиновению все равно какой власти к осознанию своего человеческого достоинства.Я и не берусь за эту задачу. Расскажу лучше притчу.
Приехав из Горького, увидели они, что телефоны отключены, а дом пришел в запустение, ибо жили они не в нем, но он в них жил.
Пришел тогда академик в академический магазин и спросил ванну в метр семьдесят, как просила его жена, и унитаз с косым впуском, как того требовала система водоснабжения и канализации, и торговцы продали ему.
Когда это принесли в дом, то увидела жена его, что ванна ободрана, и попеняла ему за то, что обманули его. Он же ответил: «Новое не всегда доброе. Человек платит за то, что покупает, а не за то, что уже купил». И она поняла и сказала: «Хорошая покупка. Спасибо, что не течет».
Тогда из туалета вышли два сантехника – Николай и Колька – и, приступивши, стали выговаривать ему: «Ты академик, а не знаешь, что есть две системы: с прямым впуском и с косым – и они несовместимы. Тебе обманом дали вместо одного унитаза другой. И теперь, если его поставить, выбирай: или дверь не откроется и мы, поставив его, будем в туалете вечно, либо не закроется никогда».
Он ответил: «Есть и третья система, которая вовсе не дает выбора, но это не значит, что из нее нет выхода».
Но не поняли сантехники его и ушли курить надолго, а он стал работать.
Тогда жена его сказала мне: «Иди к ним. Ты знаешь язык их», – и дала мне бутылку аргумента.
Они отвечали: «Попробуем». И, не устояв против того аргумента, работали, как привыкли.
И он – как привык: думал.
Когда же настал вечер, вышли они, не отмыв рук от трудов своих, и сказали с гордостью честного человека: «Мы сделали все, что позволяет система».
И я подивился, узнав метафору, ибо услышал в их гордости свою гордость, а в их словах – свои и многих, кто почитал себя вполне честным человеком.
Придя к туалету, увидел, что и дверь закрывается, и унитаз стоит, но воспользоваться им можно с трудом и неудобствами.
Возвратясь в кухню, я рассказал ему, но он метафоры не узнал, ибо не было у него опыта совмещения с системами, который был у сантехников: Николая, Кольки и меня.
И подумал я, что он скажет: «Они сделали то, что могли, а ты сделай то, что ты можешь. Не укоряй другого за непонимание и неумение. Но себя за понимание и неумение кори».
Но он сказал: «Спасибо!» И продолжал думать.
Наверное, хорошие фотографии, как и рукописи, не горят.
Хочу рассказать историю с выставкой «Пушкина нет дома». На протяжении долгого времени я фотографировал Музей-квартиру Пушкина на Мойке. Я тогда обитал в квартире своего друга в доме напротив и каждый вечер смотрел, как зажигаются и гаснут окна в здании. А однажды решился и пришел в музей-квартиру. Директор, удивительная женщина Нина Ивановна Попова, с которой мы до сих пор дружим, повела меня по комнатам, и я понял, что она по-настоящему любит и понимает поэта. Было такое ощущение, что она его видела лично. С тех пор я много раз приходил в дом на Мойке, фотографировал. А однажды попросил Попову пустить меня в музей на ночь. А там ведь хранились оригиналы личных вещей Пушкина – трость, трубка, стол и др. – и нужна была масса разрешений всяческих министерств. Мы договорились с Поповой, что меня в музее как бы случайно «забудут». Так я провел ночь в доме Пушкина. Просидел в гостиной под копией портрета кисти Кипренского всю ночь. Жег свечи, снимал, записывал звук… А вот в спальню и кабинет поэта меня ноги не несли. Потом я написал пьесу «Пушкина нет дома» в сослагательном наклонении, потому что ведь не мог рассказать, что я там был всю ночь, – Попову сняли бы с работы. Сделанные тогда фотографии легли в основу одноименной выставки. К сожалению, негативы пропали, остались только отпечатанные фотографии, которые я подарил музею.
Ваша журналистская работа в различных газетах давала какую-то степень свободы?
У меня была свобода. Конечно, поденщина присутствовала, однако начиная с 1972 года, когда образовался жанр, который я называл «Взгляд» – фотография с текстом, я темы своих работ выбирал сам. В свое время я написал очень много злободневных злобных текстов, и тогда они были движением души; но сегодня я просто осознаю, что важнее не самому присоединяться, а кого-то присоединять к себе. Потребность в человеческих текстах и трезвом взгляде велика, и по своим предыдущим выставкам я заметил, что люди знают и помнят мой текст, который сам я давно забыл. Я завоевал доверие. У меня в газете своя рубрика «Карта памяти», которая позволяет иногда печатать забытые фотографии и тексты, иногда – новые.
Вы пишете стихи?
Писал. Это было, когда я ездил на метро. Там ведь сидишь, делать нечего, вот и пишешь стихи. Как-то написал стихи для автоответчика. В машине заложено время – 29 секунд, так что в стихотворении нужно было уложится в этот промежуток.
Вы снимались в кино. Было интересно попробовать что-то новое или это способ самовыражения?
Какое там самовыражение! Все по блату! (Смеется.) Снимался в кино у своих друзей: в трех фильмах у Данелии и в двух – у Отара Иоселиани. Всегда каких-то негодяев в пиджаках играл, хотя сам пиджак и не ношу!
Сейчас вы работаете над проектом «Групповой портрет на фоне мира». О чем он?
В моем новом проекте «Групповой портрет на фоне мира» людей вообще нет. Есть только природа, к которой не прикоснулся человек. Кажется, там присутствует единственный домик – церковь.
Какие фотографии вам ближе – сиюминутные или постановочные?
Важно найти момент отрешения человека от тебя и то состояние, которое соответствует твоему представлению о человеке. Фотография – это ведь твое представление о человеке – каким он видится именно тебе. Придет другой фотограф и увидит этого же человека по-другому. Когда-то мы с Валерой Плотниковым делали параллельно фотографии одних и тех же людей. Было так интересно – у нас получились абсолютно разные люди! У Валеры они правильно освещены, очень классно профессионально сняты. Во мне же всегда дух любительства живет, аматорство – и это роднит меня с Анри Картье-Брессоном, которого я очень люблю.
