Лучезарный пессимист
«Человек – это то, во что он верит»
Антон Чехов
Писать о композиторе, писателе или художнике, творения которого любишь, сроднился с ними так, что они стали частью твоей жизни, – почти невозможно. Впадаешь в эйфорию, утопаешь в эпитетах, становишься сентиментальным и навязчивым. С некоторыми писателями это бы еще как-то проскочило, но с человеком, подписывавшим свои произведения «Дяденька», «Шампанский», «Человек без селезенки» или «Шиллер Шекспирович Гете», – никак. Высокопарный стиль и Чехов – вещи несовместимые. «Если шуток не понимает – пиши пропало», – говорил Антон Павлович о слишком серьезных людях. И будь Чехов с нами сейчас, в 2010 году, когда во всем мире отмечают 150-летний юбилей со дня его рождения, наверняка устроил бы на торжествах какой-нибудь розыгрыш…
И все же любовь и восторг перед этим гениальным писателем и драматургом пересиливают страх выглядеть сентиментальным и пафосным. Известный немецкий режиссер Петер Штайн, поставивший многие пьесы Чехова, вспоминает: «Увлечение Чеховым стало чем-то, что необходимо для собственной жизни, собственного здоровья. Я вижу, как произведения других писателей перекликаются с моей персоной, с моим образом мыслей, но только с Чеховым происходит развитие. Это своего рода моральный импульс, это всегда заданный мне фундаментальный вопрос. Благодаря Чехову мы замечаем свои ошибки и получаем силы, чтобы как минимум самим осознать ошибку».
А британский режиссер Деклан Доннеллан признается, что «рассказы Чехова заставили меня понять его острый взгляд врача со скальпелем в руках. Он очень четко видит людей – с любовью, но без сентиментальности. Эта особенность Чехова любить своих героев, но без сантиментов, захватывает дух, шокирует. Мне кажется, что Чехову есть чему нас научить, особенно в сегодняшнем виртуальном мире, где индивидуализм стал богом. И мы все больше отдаляется друг от друга из-за Интернета и виртуальной реальности, которая провоцирует нас жить в своих мирах больше, нежели активно присутствовать в общей жизни людей…Чехов учит нас тому, что самое главное – видеть себя и других людей такими, какие есть. И, если возможно, быть добрыми друг к другу».
Поразительно, как свободно Чехов путешествует во времени и пространстве: никто из его знаменитых современников-драматургов – будь то Бернард Шоу, Ибсен, Метерлинк, Стриндберг или Уайльд – не говорит сегодня со столь обширной аудиторией: все пять главных чеховских пьес – «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Иванов», «Вишневый сад» – не сходят с театральных сцен во всем мире.
При этом у каждой нации свое понимание Чехова. У британцев, к примеру, это «образ человека без жестких убеждений, с подозрением относившегося к любой однозначности и смотревшего на свою эпоху отстраненно-ироническим взглядом». Влияние русского драматурга в Великобритании настолько мощно, что «в Лондонском университете на кафедре английской (!) литературы преподают Чехова как неотъемлемую часть английской литературы», – говорит профессор Queen Mary College (University of London) Дональд Рейсфилд. А режиссер Ричард Эйр утверждает, что «британский театр колонизировал Чехова точно так же, как русский театр колонизировал Шекспира».
Чехов давно стал иконой, мифом, который каждая эпоха подгоняет под свой аршин. Начало этому положила, как ни странно, родная сестра писателя, Мария Павловна. Разбирая архив брата, она особенно крамольные, с ее точки зрения письма, сжигала в камине, а в других просто закрашивала фиолетовыми чернилами «нелицеприятные» выражения, убирая все то, что, по ее мнению, могло бросить тень на честь семьи и образ писателя. Продолжили дело советские чеховеды: оказалось, что чистоте старательно создаваемого ими кристального образа Чехова – критика царизма здорово мешали его весьма откровенные письма друзьям и родным, в которых он рассказывал о своих визитах в бордели (как медик Чехов довольно просто относился к физиологии, и, будучи закоренелым холостяком, обычно удовлетворял свои физические потребности с жрицами любви). В 1970-е Политбюро пришлось даже выпустить специальное постановление «Против опошления и дискредитации Чехова», после чего послания фривольного характера хорошенько «причесали».
Сам Антон Павлович о своей жизни писать не любил. «У меня болезнь: автобиографофобия», – признавался он в 1899 году. Ну а поскольку редактор продолжал настаивать, Чехов прислал ему следующую биографию: «Родился я в Таганроге в 1860 г. … В 1891 г. совершил турне по Европе, где пил прекрасное вино и ел устриц. Писать начал в 1879 году. Грешил и по драматической части, хотя и умеренно… Из писателей предпочитаю Толстого, а из врачей – Захарьина. Однако все это вздор. Пишите что угодно. Если нет фактов, то замените их лирикою».
Только к 150-летию Чехова его литературное наследие впервые было издано без купюр: действительно полное в этот раз собрание сочинений насчитывает 35 томов. В них вошла и корреспонденция Чехова – около четырех тысяч писем. Лишь жене, актрисе Ольге Книппер-Чеховой, сыгравшей на сцене МХАТа главные роли во всех чеховских пьесах, «моей маленькой Книппершвиц», он написал 400 писем. Женился Чехов поздно, в 41 год, хотя на отсутствие романов с прекрасной половиной человечества никогда не жаловался. Красавец, под два метра ростом (186 см, если быть точным), да еще и один из самых известных российских литераторов – Чехов вызывал исступленный восторг у поклонниц. Газета «Новости дня» в 1892 году писала, что в Ялте, где жил в то время Чехов, «образовалась целая армия бестолковых и невыносимо горячих поклонниц его художественного таланта, именуемых здесь «антоновками». Последние бегают по набережным Ялты за писателем, изучают его костюм, походку, стараются чем-нибудь привлечь его внимание и т. д. – словом производят целую кучу нелепостей. Идеал этих безобидных существ весьма скромен: «видеть Чехова», «смотреть на Чехова».
Даже с горячо влюбленной в него очаровательной Ликой Мизиновой (ставшей прототипом Нины Заречной в «Чайке»), десять лет упорно добивавшейся статуса жены Чехова, писатель предпочитал сохранять романтические платонические отношения, обмениваясь шутливыми записочками типа «Кукурузе души моей» или предложениями вечной дружбы. «Я не способен на такое трудное и сложное для понимания дело, как брак, и роль мужа пугает меня», – писал Чехов. Возможно, одной из причин такого стойкого холостячества были чувство долга и ответственность за семью, которую он называл «своим колобком». С юности и до последних дней он «тащил на себе» родителей, братьев и сестру, обеспечивая их материально, устраивая их быт, врачуя и поддерживая всеми силами.
Эта порядочность, сочувствие к людям были для Чехова естественным состоянием. Трудно поверить, что человек, с каждым годом все сильнее терзаемый туберкулезом – болезнью в те годы неизлечимой, и, как врач, отчетливо представляющий себе все последствия, продолжал из года в год заботиться о других с такой преданностью и жертвенностью. Построил три школы, и еще 58 в Серпуховском уезде были под его попечительством. Во время эпидемии вызвался работать участковым врачом в 25 деревнях, «ловил за хвост холеру»; затем занялся организацией библиотек, почтовых отделений, строительством дорог. При этом не прекращал врачебную практику, принимая пациентов в своей усадьбе в Мелихово, отправляясь по вызовам в дальние села. Никогда не забывал, что в стране со стомиллионным населением только 12,5 тысячи врачей. Больной, поехал на Сахалин, чтобы принять участие в переписи населения. Поезда туда еще не ходили – добирался на перекладных через всю огромную Сибирь. Лично переписал 10 000 человек, собрав уникальные данные о труде и условиях жизни каторжников и крестьян. Вопиющая нищета и произвол, царящие на острове, поразили Чехова. Впоследствии он неоднократно на свои деньги покупал и отправлял на Сахалин книги, писал высокопоставленным чинам о критической ситуации. Появление чеховской книги «Остров Сахалин» вынудило власти наконец-то предпринять радикальные шаги: туда были отправлены представители министерства юстиции, убедившиеся в справедливости описаний писателя.
«Медицина – моя законная жена, а литература — любовница», – сказал как-то Чехов. И хотя с годами «любовница» стала законной женой, доктор Чехов продолжал врачевать всю свою жизнь, шутливо подписывая свои письма «брат и сестра Антоний и Медицина». Незадолго до смерти весной 1904 года Чехов написал знакомому: «Если буду здоров, то в июле или августе поеду на Дальний Восток не корреспондентом, а врачом».
Не успел. Проклятый туберкулез все-таки взял свое: Чехов умер 2 (15) июля в городе Баденвейлере в Германии. Ему было 44 года. Лечащий врач, немец, по бытовавшему тогда в среде медиков обычаю поднес Антону Павловичу шампанское – так врачи оповещали друг друга, что надежды больше нет. Выпив бокал до дна, Чехов сказал по-немецки: «Я умираю». А потом повернулся на бок и тихо уснул. Оставив нам 900 своих произведений, многие из которых стали классикой мировой литературы – настолько живой, что ее можно перечитывать всю жизнь.
Хоронили писателя в России. Перевозили тело из Германии в Москву в вагоне, снабженном надписью «Для перевозки свежих устриц». Писатель Максим Горький был потрясен: «Этот чудный человек, этот прекрасный художник, всю свою жизнь боровшийся с пошлостью, всюду находя ее, всюду освещая ее гнилые пятна мягким, укоризненным светом, подобным свету луны, Антон Павлович, которого коробило все пошлое и вульгарное, был привезен в вагоне «для перевозки свежих устриц» и похоронен рядом с могилой вдовы казака Ольги Кукареткиной. Это мелочи, дружище, да, но когда я вспоминаю вагон и Кукареткину, у меня сжимается сердце, и я готов выть, реветь, драться от негодования, от злобы».
И хотя возмущение писателя понятно, думается, Чехов отнесся бы к этому иначе, оценив трагикомический фарс ситуации. Чехов не питал иллюзий относительно человеческого рода. «В природе из мерзкой гусеницы выходит прелестная бабочка, а вот у людей наоборот: из прелестной бабочки выходит мерзкая гусеница», – написал он жутковатую фразу. Диагноз, который доктор Чехов ставит миру, к сожалению, точен. И, как написала недавно французская «Фигаро», «он – лучезарный пессимист, певец обыденности, его произведения дышат мрачной и светлой нежностью. Они сочатся добротой и состраданием. Будучи защитником маленьких людей, ироничным судьей всех социальных слоев общества, он писал – придерживаясь стиля абсолютной чистоты, – настоящую, тончайшую «человеческую комедию».
«Меня будут читать лет семь, семь с половиной, а потом забудут», – сказал однажды Чехов. Оказывается, и гении иногда ошибаются.
