Цветы зла Шарля Бодлера

19 апреля 1821 года родился Шарль Пьер Бодлер (Charles Pierre Baudelaire) – поэт и художественный критик, классик французской и мировой литературы. Наиболее известные произведения: «Цветы зла» (два издания), «Парижский сплин», «Искусственный рай».

Шарлю было шесть лет, когда умер его отец. Жизнь раскололась на две половинки. Последующие 40 лет он с болезненным усердием эту трещину расширял и углублял. Хотя Бодлер впоследствии и называл брак своих родителей «патологическим, старческим и несуразным» (когда он родился, отцу – Франсуа Бодлеру – было 62 года, а матери – Каролине – 27 лет), первые шесть лет, прожитые с ними, были единственными безоблачно счастливыми в его жизни. Через год после смерти Франсуа Каролина вышла замуж за майора Опика, а Шарля вскоре отправили в интернат при лионском Королевском колледже. Для боготворившего мать Бодлера это был удар, от которого он так никогда и не смог оправиться. До самой смерти он называл второе замужество матери «предательством» и до бесконечности мог говорить о том, что «для женщины, имеющей такого сына, как я, повторное замужество недопустимо». Терзаемый недетскими муками ревности, обидой и ненавистью к отнявшему мать отчиму, чувствуя себя брошенным, отторгнутым, оскорбленным и одиноким, он принимал свое одиночество как судьбу, годами культивируя свою единственность, находил в ней мрачное наслаждение.

«С детства – чувство одиночества. Несмотря на родных – и особенно в среде товарищей – чувство вечной обреченности на одинокую судьбу», – писал Бодлер в «Моем обнаженном сердце».

Окончив в 1839 году лицей Святого Людовика в Париже со степенью бакалавра, Шарль к ужасу родителей, мечтавших видеть его адвокатом или дипломатом, заявил, что намерен посвятить себя литературе. И с воодушевлением погрузился в богемную жизнь Латинского квартала. Дружба с молодыми литераторами, злачные места, долги, наркотики, бордели, сифилис… Чтобы как­то отвлечь парня от богемных излишеств и литературных фантазий, отчим отправляет его в 1841 году в двухлетнее путешествие в Индию. Впрочем, до Калькутты Бодлер так и не доплыл – добравшись до острова Бурбон, запросился обратно, в Париж. А вот красоту и пышную экзотику дальних стран запомнил на всю жизнь – как и ароматы, звуки и яркое буйство знойной тропической природы. Много лет спустя эти воспоминания о лазурном небе и золотом береге то и дело прорывают слякотные мрачные завесы сплина в его стихах, сверкающим лучом прорезая дымы и туманы парижского неба.

Вернувшийся с полдороги Бодлер был полон решимости осуществить то, что он считал своим предназначением, – стать поэтом. Благо никаких весомых аргументов «против» родители предъявить не могли, к тому же достигший совершеннолетия Шарль в 1842 году унаследовал солидный отцовский капитал в 75 тысяч франков, а с ним – экономическую независимость. Получив наследство, Бодлер с энтузиазмом взялся его проматывать. Существенной статьей расходов, кроме развлечений и девиц, была одежда. Бодлер с необыкновенной тщательностью заботился о своем внешнем виде, культивируя различные формы дендизма: сегодня – бархатный камзол в духе венецианских патрициев, завтра – строгий черный фрак и цилиндр по типу знаменитого английского модника Джорджа Бреммеля, послезавтра – просторная блуза парижского рабочего и волосы, выкрашенные в зеленый цвет.

В течение двух последующих лет «рассеянной» жизни Бодлер умудрился потратить половину отцовского наследства. Отчим – теперь уже генерал Опик – собрал семейный совет, и родственники добились утверждения официальной опеки над беспутным Шарлем: отныне ему выдавалось скромное месячное содержание. С тех пор и до конца жизни за поэтом будет тянуться бесконечный шлейф финансовых проблем и преследований кредиторов. Бодлера потряс и возмутил поступок матери и отчима, посягнувших на его свободу. В дни Февральской революции 1848 года, участвуя в баррикадных боях, разгоряченный Шарль, по свидетельству одного из друзей, призывал толпу «расстрелять генерала Опика!».

Анализируя впоследствии свое увлечение революцией, Бодлер отмечал, что оно было спровоцировано не столько его достаточно туманными социально­политическими идеалами, сколько природной тягой к бунту и неповиновению:

«Мое опьянение в 1848 году. Какой природы было это опьянение? Жажда мести. Природное удовольствие от разрушения. Литературное опьянение, воспоминания о прочитанном».

Если в материальной сфере Шарль так никогда и не обрел стабильности, то в литературном творчестве нашел свой путь очень быстро. «Он открыл не по сю, а по ту сторону романтизма неисследованную землю, нечто вроде дикой и грубой Камчатки, и на самой крайней точке ее построил себе … беседку или скорее юрту причудливой архитектуры», – писал о Бодлере поэт Теофиль Готье. Вычурность и оригинальность, которые ставили в упрек поэту, не были искусственными или вымученными – такова была его природа. «Его стихи, благоухающие, как изысканные и редкие духи в прекрасно ограненных флаконах, давались ему не труднее, чем другому какое­нибудь общее место, дурно рифмованное», – писал Готье.

Литературная деятельность Бодлера началась в 40­е годы – преимущественно в сфере художественной критики. Эссе и обзоры культурной жизни Парижа, первые опыты в прозе (новелла «Фанфарло») и драматургии, переводы и исследования произведений Эдгара По, с которым Шарль ощущал «тайное родство», сотрудничество с литературными журналами – все это было лишь преамбулой к главной книге его жизни – поэтическому сборнику «Цветы зла». Выход «Цветов» в 1857 году сопровождался громким скандалом и арестом тиража. «Гнусность здесь граничит с паскудностью, отвратительное смешанное со смрадом», «Этот негодяй поэтизирует зло!» – захлебывались обвинители. Прокуратура открыла против Бодлера судебное преследование, обвинив в «оскорблении религии». И хотя в конечном итоге Шарль отделался лишь 300 франками штрафа да изъятием из сборника шести самых «безнравственных» стихотворений, он был шокирован выдвинутыми против него обвинениями.

«…В эту жестокую книгу я вложил все свое сердце, всю свою нежность, всю свою религию (замаскированную), всю свою ненависть…», «Ни одна из современных книг не наполнена таким ужасом перед злом, как моя», – с горечью утверждал поэт, а судьи видели в ней лишь вульгарный «реализм» и «непристойные и аморальные места и выражения».

Впрочем, удивляться не приходится. Слишком уж непривычные и дикие для изящного поэтического ведомства предметы обсуждал Бодлер – и язык, и стиль, и ритм были столь же пугающе иными. Готье писал, что «для изображения этой ужасающей» читателя извращенности Бодлер «сумел найти болезненно­богатые оттенки испорченности, зашедшей более или менее далеко, эти тоны перламутра и ржавчины, которые затягивают, стоячие воды, румянец чахотки, белизну бледной немочи, желтизну разлившейся желчи, свинцово­серый цвет зачумленных туманов, ядовитую зелень металлических соединений, пахнущих как мышьяковисто­медная соль, черный дым, стелющийся в дождливый день по штукатурке стен, – весь этот адский фон, как бы нарочно созданный для появления на нем какой­нибудь истомленной, подобно привидению, головы, и всю эту гамму исступленных красок, доведенных до последней степени напряжения, соответствующих осени, закату солнца, последнему моменту зрелости плода, последнему часу цивилизаций».

В этой книге опровержений и вопросов обнажились раздвоенность и противоречия, раздирающие душу самого Бодлера. Чувствительную душу и «обнаженное сердце» поэта неутомимо препарировал скальпель его беспощадно ясного ума. Он постоянно метался между «восторгом и ужасом жизни», этот безвольный эгоист, требовавший от других любви – и не умевший дать ее даже собственной матери, изысканный денди – выбиравший самых уродливых и болезненных проституток, мизантроп – панически боявшийся одиночества, проповедник активности – пребывающий в апатии, мечтатель, грезивший о дальних странствиях – и по полгода решающийся на поездку в соседний городок, художник – «являющийся судорожным протестом против собственной природности» (Сартр). Природное и естественное вызывало у Бодлера презрение.

«Мне всегда казалось, что в Природе, цветущей и молодящейся, есть нечто удручающее, грубое и жестокое – нечто граничащее с бесстыдством», – писал он. Свободно текущей воды тоже не любил: «Я хотел бы видеть ее обузданной, взятой на поводок, зажатой в геометрические стены набережной».

Такими же «обузданными» – в меха, изысканные платья, яркую косметику, ароматы парфюма – предпочитал он видеть и женщин. Наготы не переносил и, прежде чем заняться любовью, заставлял свою даму одеться.

20 лет длился странный роман интеллектуала Бодлера со статисткой маленького парижского театрика Жанной Дюваль. Эта «черная Венера», высокая мулатка с дерзким взглядом и копной курчавых волос, по единогласным свидетельствам друзей Шарля, не отличалась ни красотой, ни умом, ни талантом. К литературным трудам Бодлера она проявляла открытое презрение, ненасытно требовала денег, вводила в долги и изменяла при каждом удобном случае. Все это Шарль понимал, но стоило Жанне покачать пышными бедрами, и он падал к ногам этой жрицы зла, не в силах противостоять дьявольскому наваждению:

«Бездушный инструмент, сосущий кровь вампир,
Ты исцеляешь нас, но как ты губишь мир!»

Даже когда Дюваль, злоупотреблявшую горячительными напитками, разбил паралич, Бодлер не оставил ее – оплачивал лечение и содержал до последнего дня. Чувственность и страстность «черной Венеры» пленяла его, примиряла с жизнью, вдохновляла на божественные строки:

«Кто изваял тебя из темноты ночной,
Какой туземный Фауст, исчадие саванны?
Ты пахнешь мускусом и табаком Гаваны,
Полуночи дитя, мой идол роковой.

Ни опиум, ни хмель соперничать с тобой
Не смеют, демон мой, ты – край обетованный,
Где горестных моих желаний караваны
К колодцам глаз твоих идут на водопой.

Но не прохлада в них – огонь, смола и сера.
О, полно жечь меня, жестокая Мегера!»

Сплин и депрессия всегда следовали за Бодлером по пятам. В 24 года, завещав все свое состояние Жанне, он впервые попытался покончить с собой, оставив письмо: «Я убиваю себя, потому что не могу больше жить, потому что устал и засыпать, и пробуждаться, устал безмерно. Я ухожу из жизни, потому что я никому не нужен и опасен для самого себя».

Удар ножа в грудь был неглубоким, и Шарль выжил. Самоубийство саморазрушения просто растянулось еще на двадцать лет. В «Цветах зла» есть четыре стоящих друг за другом стихотворения с одним и тем же названием – «Сплин». Этот странный квартет завершает кода – «Жажда небытия»:

«…О дух сраженный мой, ты стал на чувства скуп:
нет вкуса ни к любви, ни к спорту, ни к разбою…
«Прощай!» – ты говоришь литаврам и гобою;
там, где пылал огонь, стоит лишь дыма клуб…
Весенний нежный мир уродлив стал и груб.
Тону во времени, его секунд крупою
засыпан, заметен, как снегом хладный труп,
и безразлично мне, Земля есть шар иль куб,
и все равно, какой идти теперь тропою…
Лавина, унеси меня скорей с собою!»

В 1862 году здоровье Бодлера резко ухудшилось – сказывались последствия сифилиса, так толком и не вылеченного, злоупотребления наркотиками, алкоголем. Жар, бессонница, боли – ему кажется, что мозг размягчается и рассудок слабеет. А тут еще финансовые проблемы. Чтобы как­то поправить положение, Бодлер отправляется в Бельгию – читать курс лекций и договариваться об издании своих сочинений. В этой стране, которую поэт считал ухудшенной копией Франции и презирал за провинциальную скуку, он прожил более двух лет. В конце концов, финансовые неудачи и быстро тающее здоровье обернулись катастрофой – 4 февраля 1866 года в церкви Сен­Лу в Намюре Бодлер потерял сознание, упав на каменные ступени. Врачи нашли первые признаки правостороннего паралича и тяжелейшей афазии, перешедшей в полную потерю речи. Только спустя полгода разбитого параличом поэта удалось перевезти в Париж, где агония угасания протянулась еще 14 месяцев.

31 августа 1867 года Шарль Бодлер умер. Похоронили поэта на кладбище Монпарнас, по горькой иронии судьбы – в одной могиле с ненавистным отчимом, генералом Опиком. Четыре года спустя к ним присоединилась мать, которую Бодлер всю жизнь так иступленно любил.

Через 82 года после смерти поэта Уголовная палата Кассационного суда отменила приговор трибунала 1857 года. «Цветы зла» были реабилитированы.